Белые и черные

Желая скорее и точнее проникнуть в них, Ягужинский, крепко заинтересованный дальнейшим ходом рассказа хозяйки, весь обратился в слух, боясь проронить слово из того, что услышит. Но ожидания его не оправдались. Заметив ажитацию гостя, хозяйка заговорила о приеме Сапеги и пустилась делать свои заключения о том, как много значил теперь польский магнат при лице высокой особы, на которую думала действовать княгиня Волконская. Но этот вопрос Ягужинский сам обсудил со всех сторон, и потому он не представлял для него интереса. Павел Иванович желал скорее узнать имя предполагаемого кандидата, и нетерпение его росло по мере того, как Авдотья вдавалась в ненужные подробности. Наконец он не вытерпел и спросил:

– Да кто же кандидат Волконской-то?

Эти слова, как внезапно раздавшийся удар грома, заставили рассказчицу вздрогнуть и разгневаться: она забыла и то, что не успела договорить, и потеряла самую нить рассказа.

Выругавши кого-то в третьем лице, она продолжала:

– Мы тотчас и положили настаивать на приближении к Самой внучат. На Елизавету Петровну я взялась действовать непосредственно и к ней приставляю свою верную Дуньку.

– Какую такую? – спросил Павел Иванович.

– Ильиничнину племянницу… Да дело не в ней одной. Она мне нужна не только здесь, а и в других двух местах… уж я сумела ее и настроить совсем, как следует… да закружила ее так, что она у меня будет верным соглядатаем и за Ванькой Балакиревым… А он…

Ягужинский потерял терпение и, не говоря ни слова, протянул руку хозяйке.

Та, не давая своей руки, а ударив ладонью по руке его, вспылила и была, с своей точки зрения, права, так как Ягужинский не только ничего не открыл ей, но и выведал дружески переданную ему тайну. Уходя поспешно, он заставлял думать, что желает избежать вопросов хозяйки.

– Возьми хоть с собой пьяницу-то, если сам бежишь так нахально от меня! – держа дверь, крикнула на Ягужинского Авдотья Ивановна, в голове которой разом восстали все неблаговидные действия Павла Ивановича против нее в прошедшем году.

– Кто поил его, тот пусть с ним и остается, – не скрывая неудовольствия, ответил Ягужинский и схватился за дверь.

– И тебе не стыдно, Павел, так меня обижать? – спросила Авдотья Ивановна.

– Я тебя ничем не обидел, а ты набрасываешься на меня ни за что ни про что…

– Как – ни за что ни про что, коли ты уходишь, не давая мне досказать самое главное, для чего я хотела тебя видеть…

– Да ты ничего не высказываешь, а городишь неведомо какую-то околесную. – оправдывался Ягужинский.

– Какая такая показалась тебе околесная в словах-то моих?

– Начала было, что княгиня сватает с кем-то… в мужья кого-то прочит… не досказала – за Сапегу принялась… С него перескочила на Лизавету Петровну. Там еще на Дуньку на какую-то! Что же мне до них за дело? И что за дело тебе во всем в этом? Я только вижу, что ты просто насмехаешься надо мной: зазвала по делу, а врешь пустяки одни, никуда не гожие… Чего же мне дальше слушать? Ругательства твои, что ли?

– Дал бы все высказать, так не то бы было… Понял бы ты, что я в самом деле имею нужду в твоем содействии и что Аграфена – человек опасный…

– Ну, ладно, довольно дурачества… пусти, пожалуйста. Поздно ведь, а мне утром дела есть немало… А Алешку – коли не дашь ты ему здесь проспать под столом – пошли со своим человеком; пусть отвезет домой, если его саней здесь нет. А то – говорил он – сани за ним приедут. Может, уж и приехали.

Авдотья Ивановна махнула рукой с неудовольствием, но ничего не сказала, а Павел Иванович поспешил уйти, видимо не владея собой от злости.

Когда он ушел, Чернышева вошла в столовую, и первый предмет, поразивший ее взор, привел ее в невольный трепет: Макаров сидел и смотрел внимательно и сосредоточенно прямо на нее.

– Ты слышал? – нашлась Чернышиха.

– Как же… все… Одного не понимаю: почему ты, Авдотья Ивановна, меня презираешь и ненавидишь, а этого вьюна ценишь настолько, что доверяешь ему вполне именно то дело, которое он больше всех постарается не допустить до выполнения? Так дела не делают. И таких людей, как я, тебе бы не следовало так ценить, коли сам я пришел и предлагаю дружбу и помощь.

Авдотья Ивановна была захвачена, можно сказать, впрасплох. И остаток стыда, в ней сохранившийся, и сознание промаха с горечью испытанной неудачи, и боязнь, что Ягужинский в самом деле теперь уже враг, и враг опасный, – расположили Чернышеву перейти в противоположную крайность. Она вызвала на лицо свое улыбку и дружеским голосом сказала Макарову: