Белый морок. Голубой берег

Что угодно мог ожидать Ефрем от Иннокентия, но только не такого. «Расстреляй меня собственной рукой!» То ли от неожиданности, то ли, может, от боли, внезапно пронзившей сердце, он попятился к окну. Еще несколько минут назад он без колебаний был готов всадить в затылок этому озверевшему бандиту не одну пулю, а сейчас…

— В конце концов, мне безразлично, кто накинет петлю на мою шею, — Иннокентий, видимо, догадался, что происходит в душе Ефрема, и поспешил развеять его сомнения: — Но хотелось бы, чтобы это сделал именно ты. Спросишь — почему? Скажу. Своей смертью я хочу спасти тебе жизнь. Ты сравнительно молод, тебе еще жить да жить, ты смог бы родить сыновей и продолжить наш род… И именем будущих твоих потомков заклинаю: пристрели меня собственной рукой!

Будто после нескольких стаканов первака, все плывет у Ефрема перед глазами. Чтобы не пошатнуться, он тяжело оперся плечом об оконный наличник, крепко сжал губы. И такое смятение поднялось в его всегда непоколебимом сердце, что он и не знал, как унять эти неведомые доселе чувства. А Иннокентий не унимается:

— Что же, брат?.. Не думал я, что ты такой нерешительный.

— Не мучь меня, ирод! — И Ефрем с такой силой рванул на себе ворот сорочки, что пуговицы разлетелись во все стороны. — А пока суд да дело, выкладывай, выкладывай, каким образом ты тут очутился!

— Что ж, это можно. Кто-кто, а ты должен знать обо мне всю правду. — Иннокентий, не спрашивая разрешения, устало присел на край стола, сложил на груди руки и глухо начал: — Конечно, я не стану рассказывать о всех моих мытарствах по заграницам, долгий и слишком печальный получился бы рассказ. Скажу только, что не было мне удачи с тех пор, как ветры вымели меня из родного края. Если бы ты мог представить те беды, что выпали на долю твоего старшего брата!.. Единственное, что удерживало меня от самоубийства, так это надежда хоть на старости лет вернуться на Украину. Я жил этой мечтой. Собственно, это была не мечта, а какое-то безумие надежды, неизлечимая болезнь. Именно тоска по родине и толкнула меня в специальную секретную школу под Берлином, где рейхсминистр Розенберг готовил из таких бедолаг, как я, руководящий состав групп особого назначения на востоке. Два года провел я за колючей проволокой в той школе, а потом…

— Чему вас там учили?.. Сколько было слушателей? Где они нынче? — не скрывая любопытства, спрашивал Ефрем.

— Чему учили?.. — Иннокентий как бы невзначай бросил взгляд за окно. — Разве же об этом двумя словами расскажешь? Программа была разнообразная и обширная. Господин Розенберг, видимо, возлагал на нас большие надежды, если кормил и одевал два года. Особое внимание уделялось изучению экономического и политического положения в Советском Союзе. Не чуждались мы и военного дела…

— Так это, выходит, была шпионская школа?

— Не совсем так. Нас называли авангардистами. В случае войны с Советами мы вслед за действующей армией должны были ступить на родную землю и начать выкорчевывать большевизм. Этой цели и была подчинена программа. Кроме того, нас уч… или… — Иннокентий схватился за грудь и стал медленно клониться набок.

Ефрем подбежал к нему, подхватил под руки:

— Что с тобой?

— Сердце, — после небольшой паузы прошептал Иннокентий посиневшими губами, — давнишняя история…

— Может, воды?

— Пройдет. Открой только окна, задыхаюсь…

Ефрем без промедления раскрыл и второе окно, что выходило прямо на церковный двор. После нескольких глубоких вдохов Иннокентию стало лучше. Он сел и, не ожидая напоминаний, стал рассказывать дальше:

— Так вот, прошлой осенью я был направлен в Киев в распоряжение филиала министерства оккупированных восточных областей. Тут меня принял рейхсамтслейтер Георг Рехер и поставил задачу сформировать батальон особого назначения. Вскоре с сотней вражески настроенных к Советам головорезов я был в Святошине. Там несколько недель учил их борьбе с партизанами, а потом меня снова вызвал пан Рехер. Вызвал и приказал перебазироваться в южные районы генерал-комиссариата, разыскать отряд некоего Калашника…

— Калашника?.. — схватил Ефрем Иннокентия за ворот.