Белый олеандр

Кто я, мама? Я — не ты. Вот почему ты хочешь, чтобы я умерла. Ты больше не можешь лепить меня, я — неуправляемый элемент, случайное действие, движение в другую сторону. Думаешь, ты меня видишь? Тогда скажи, кто я? Не знаешь. Я совсем не похожа на тебя. У меня другой нос, плоский у основания, совсем не острый, будто сгиб рисовой бумаги. Глаза у меня не того цвета голубого льда, подернутого особой смесью жестокости и красоты, как у тебя. Они стали темными, как синяки на внутренней стороне рук, и никогда не улыбаются. Ты запрещаешь мне плакать? Я больше не подчиняюсь твоим командам. Ты часто говорила, что у меня отсутствует воображение. Если ты имела в виду способность чувствовать стыд и угрызения совести, это правда. Я не умею изменять мир просто потому, что я так хочу. Я не знаю, как можно настолько поверить в собственную ложь. Это требует особой гениальности.

Я вышла на крыльцо, ступая босиком по рассохшимся доскам. Ветер доносил глухой шум машин на пятом шоссе, собачий лай, хлопок пистолетного выстрела за квартал или два от нас. Окутавший уличные фонари туман придавал ночи красновато-бурый оттенок, словно она истекала кровью. «Мы те, кто разграбили Рим, — сказала она давным-давно, на крыше под луной — вороньим глазом. — Помни, кто ты такая».

Как я могла забыть? Я, ее призрачная дочь, сидящая за пустым столом с карандашами и бумагой, пока она работает над очередным стихотворением. Девочка, мягкая и податливая, как белая глина. Сырье для лепки, кто-то готовый выслушать инструкции и стать ею. Мать всегда лепила меня. Помню, как она показывала мне апельсин, горсть сосновых иголок, граненый кварц, и требовала описать их. Мне было не больше трех-четырех лет. Слова, вот чего она от меня хотела. «Что это? — без конца спрашивала она. — Что это?» Но как я могла сказать? Все слова она забрала себе. Запах ванильных булок пропитывал ночной воздух, ветер шумно продирался сквозь пальмы, как мысли сквозь мою бессонную голову. Кто я? Я девочка, о которой ты ничего не знаешь, мама. Молчаливая девочка на последней парте, рисующая в тетрадях. Помнишь, когда мы вернулись в Штаты, тебе даже не поверили, что я знаю английский? Тестировали меня, думали, я глухая или умственно отсталая. Ты ни разу не спросила, почему так. Ни разу не подумала — может быть, оставить немного слов для Астрид?

Вспомнилась Ивонна, спящая в нашей комнате с пальцем во рту, обернутая вокруг ребенка, как клубок шерсти. «Ее я тоже вижу», — сказала ты. Мама, ты никогда не сможешь ее увидеть, даже если простоишь в нашей комнате всю ночь. Ты увидишь только выщипанные брови, испорченные зубы, ее книжки с млеющими красотками на обложках. Ты никогда не распознаешь доброту этой девушки, глубину ее горя, никогда не поймешь, как отчаянно ей хочется кому-нибудь принадлежать — вот почему она опять беременна. Ты можешь только судить ее, как судишь все на свете, но ты никогда ее не увидишь. Для тебя нет ничего реального, не зависящего от тебя. Всё вокруг лишь сырье, ты перерабатываешь его, чтобы рассказать историю, которая тебе больше по вкусу. Ты никогда не смогла бы просто слушать, как парень играет на гитаре, ты обязательно превратила бы его в стихотворение, поставив себя в центр.

Вернувшись в дом, я разложила на колченогом кухонном столе все ее письма, письма со времен Старр, Марвел, Амелии, Клер, и последние горькие послания. Писем оказалось столько, что в них можно было утонуть. Чернила вместе с ее почерком были как плесень на бумаге, они напоминали злые заклинания на березовой коре, исковерканные руны. Я взяла ножницы и стала вырезать слова, расцепляя вагон за вагоном поезд ее рассуждений. Она уже не могла меня остановить, я отказывалась смотреть на мир ее глазами.

Аккуратно подбирая слова и фразы из вороха на столе, я раскладывала их на линолеуме и составляла строки. Персиковые полоски рассвета уже поднимались на горизонте, когда я закончила.