Белый олеандр

Меня тошнит при одной мысли о тебе
плотоядной бактерии
извращенной
в проклятых дарах
нелепой
от сознания собственной важности
мне хочется, чтобы ты умерла
Пришлось забыть тебя
Преобладание вакуума
Белой вороной
Привязываешься
К мифологическим фантазиям
бесподобная издевательская имитация
большой риск любить
как это ужасно
я забыла тебя
Ингрид Магнуссен
Одна всепоглощающая мысль
постоянно мастурбирующая
тебя оставят гнить
безжалостной от разочарований
это выходит за все рамки гротеска
твои руки белее каллы
всегда готовятся к удару
они полны
гранатами
ветхими побрякушками
ненавидящими стихами
только одиночество
на отдаленные крики не будет откликов никого никогда
центр собственной вселенной
чувствуешь меня?
это состояние человека
Прекрати
вынашивать планы убийства
каждый укол
раскаяния
научись мириться с ним
Я запрещаю
апелляцию
ненависть
бессильна
как джинн в лампе
слишком важно
ума больше чем достаточно
пошла
ты
чье сумасшествие
карканье жалобное и неблагозвучное
вижу
стрелку бензомера
на отметке «ПОЛНЫЙ».

Вырезанные кусочки я приклеила на бумагу. Возвращаю их тебе, мама, твоих маленьких рабов. Господи, это же восстание! Восстание Спартака, Рим в огне! Попробуй теперь усмирить их. Попробуй хоть что-нибудь сохранить, пока все не превратилось в пепел.

27

Хрустально-голубые мартовские дни, редчайшая, прекраснейшая пора, пришли как благословение — яркие, торжественные, пахнущие кедром и сосной. Пронизывающе-холодные ветры очистили воздух от малейших примесей, он стал так прозрачен, что видны были гребни гор до самого Риверсайда, яркие и отчетливо-резкие, как в детской раскраске, с пышно взбитыми облачками по бокам. В новостях говорили, что снеговая граница опустилась до четырех тысяч футов. Это были чистейшие синие дни — ультрамарин, подбитый горностаем, — а ночи открывали миллионы звезд, сияющих над головой, как доказательство моей правоты, неопровержимый расчет, основанный на небесных аксиомах.

Как ярок и чист был мир без материнских линз. Я словно заново родилась — сиамский близнец после долгожданного отделения от своего ненавистного уродливого двойника. Тогда я просыпалась рано, с каким-то радостным ожиданием, как ребенок, и спешила навстречу дню, уже не замутненному ядовитым туманом матери, ее вкрадчивыми миазмами. Этот сияющий голубой март стал метафорой для меня, ризой Девы Марии, моим гербом, — голубое поле с горностаевой кромкой, алмазы на черном бархате. Какой я буду теперь, когда жизнь вернулась ко мне, — Астрид Магнуссен, наконец ставшая сама собой?