Белый шаман

Мрачно воспринял Пойгин переселение чёрного шамана на морской берег, но прошёл день, другой в заботах, и он, кажется, забыл о нём. По вечерам Пойгин ходил в школу, ранним утром уплывал в море. В байдару с мотором просилось всё больше и больше охотников. Предъявил свои права на это и Ятчоль. Он успел переселиться в дом и теперь был весь преисполнен важности и гордыни.

– Очоч Величко сказал, что я самый лучший анкалин на всей Чукотке, – уверял он каждого, требуя почтения. – Мой очаг теперь как у русского. Я даже тикающую машинку на стенку повесил – часы называется.

Ятчоль действительно приобрёл ходики, но время они показывали как попало, главным назначением их было тикать – больше от них ничего не требовалось.

– Ты меня должен взять в байдару. Не зря же газета рассказывала, что я тебя уважаю, – упрашивал Ятчоль Пойгина, понимая, что проявлением гордыни тут ничего не добиться.

И Пойгин оценил это – взял Ятчоля пятым охотником в байдару.

– Только надень галипэ. Если мотор погасит свой огонь, мы тебя вместо паруса поставим, – добродушно пошутил он, показывая людям, что случай с газетой он забыл, как недостойный внимания серьёзного человека.

И вот ранним утром до десятка байдар вышли в море. Но только одна из них мчалась по воле огнедышащего идола. Прошло всего несколько мгновений, как вёсельные байдары остались далеко позади. Даже тогда, когда были подняты на них паруса, они по-прежнему оставались позади, выбирая свой доступный для них предел проникновения в ледовые поля.

Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на вёсла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывёт по морю, нет, он плывёт в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.

Потом, когда доведётся Пойгину плавать и на моторных вельботах, и на сейнерах, он не один раз повторит эту дорогу к солнцу, вытолкнутому из морской пучины Моржовой матерью, но всегда он будет вспоминать ту байдару, которой управлял сам, видя впереди себя огромный солнечный круг. Его, этот солнечный круг, легко можно было представить и ликом Моржовой матери, и потому Пойгин смотрел на него с невольным суеверным трепетом и произносил мысленно свои говорения: «Я ещё никогда так быстро не мчался к тебе, Моржовая матерь. У меня нет тягости на душе, совсем наоборот, мне весело, как было весело, когда я совсем ещё мальчишкой первый раз уплыл в море на первую в моей жизни охоту. Я клянусь тебе, что не буду слишком жадным, не возьму у моря больше того, что ты мне даёшь с твоей ко мне благосклонностью. Но сознаюсь тебе, Моржовая матерь, что мне надо много, очень много, и потому я мечтаю о большой удаче. Не для себя мне надо много, а для большой моей семьи, очень большой. Яранги её дымятся по всему тынупскому побережью и по всей тынупской тундре. Пусть дымятся все чукотские яранги. Когда есть дым над ярангой – значит, есть в ней жизнь. Пожелай мне, Моржовая матерь, жаркого костра в каждой яранге, полного котла над каждым костром и дыма над каждой ярангой».

Да, это были привычные говорения Пойгина, без которых он не мог обойтись, если наступали в его жизни какие-нибудь значительные мгновения: на этот раз, когда так стремительно мчалась его байдара к солнцу, мгновения эти были для него очень значительны.

Но то ли нарушил Пойгин клятву, данную Моржовой матери (байдара его оказалась слишком перегруженной лахтаками и нерпами), то ли он просто в охотничьем азарте пренебрёг предчувствием возможного шторма – на обратном пути он вместе со своими товарищами едва не погиб. Заглох мотор. А ветер крепчал, и волны всё чаще обдавали брызгами встревоженных охотников. Пойгин приказал прикрепить к бортам пыгпыг. Чайки, словно злорадствуя, что на этот раз люди не могут обогнать их, истошно кричали, порой почти касаясь крыльями их голов. Лучи солнца кроваво сочились сквозь рваные тучи. На почерневшем море особенно были заметны белые гребни шипящей пены, и слышалось в этом шипении что-то злое и неумолимое. То и дело вытирая мокрое лицо, стараясь сохранить равновесие, Пойгин чинил мотор, вслушиваясь в голоса охотников.

– Только безумные уходят так далеко в море, – брюзжал Ятчоль.

Его никто не поддерживал, но и возражений, упрёков скандалисту Пойгин не слышал.

– Набили полную байдару тюленей, а жрать их будут чавчыват, – всё более озлобляясь, продолжал Ятчоль. – Надоели мне эти новые порядки. Раньше я был сам по себе. Хочу – иду на охоту, хочу – сплю. Что добыл, то и сожрал…

– Не всегда ты жрал то, что сам добывал, – наконец возразил Мильхэр.

А волны крепчали.