Белый шаман

Пойгин вытер разопревшее лицо, шею, с отчаянием посмотрел на солнце.

– Жарко тебе? – сочувственно спросил Артём и тоже вытер лицо платком. – Тут всем жарко.

– Хорошо Москву было бы построить… в наших местах, – не то пошутил, не то всерьёз сказал Пойгин.

Медведев засмеялся, не стал возражать.

Вечером, когда Москва опять стала морем огней, сели в какое-то качающееся вместилище и начали кружиться вместе с огромным кругом – чёртово колесо называется. Артём почему-то конфузливо улыбался, а Пойгин, поднимаясь всё выше и выше, жадно оглядывал сверкающую огнями Москву и вспоминал свои путешествия по карте вместе с Кэтчанро. Мог ли Пойгин в ту пору предположить, что когда-нибудь увидит Москву, окунётся в море её огней? Крутилось и крутилось чёртово колесо, и голова Пойгина кружилась, и замирала душа. И это плавное движение вверх, вниз и снова вверх напоминало ему качку в море, и он представлял себе, что плывёт на сейнере, плывёт по волнам самой жизни, и как хорошо, что Артём по-прежнему рядом. А тот ловил каждое мгновение, когда видел, что Пойгин приходил хоть немного в себя от встречи с невиданным, и всё расспрашивал и расспрашивал о Чукотке, что-то записывал в блокнот, приговаривая:

– Порадовал ты меня, очень порадовал, многое изменилось у вас к лучшему. Но кое-чем и опечалил…

Ещё несколько дней жил Пойгин в Москве, постигая её с помощью Артёма Петровича. По вечерам, когда возвращался в дом, выходил на балкон, долго смотрел на многоцветье огней, как бы укладывая в душе то, что увидел, чему изумился. Артём Петрович сидел тут же, рядом, на балконе, стараясь не нарушать задумчивость Пойгина.

– Не могу привыкнуть к тому, что летом здесь нет круглосуточного солнца, – признался в один из таких вечеров Пойгин. – И ещё не могу привыкнуть к высоте. Если бы пожил здесь ещё месяц, наверное, вообразил бы себя птицей и прыгнул бы с этого гнезда…

Пойгин постучал по перилам балкона, засмеялся.

– Кэргына любила сидеть на этом балконе. Часами смотрела на Москву.

– Да, она рассказывала. Теперь я буду ей рассказывать. До конца жизни хватит мне вестей, которые люди будут слушать с открытыми ртами. Москва гудит во мне. Сначала она меня вобрала в себя, как маленькую частичку. Теперь я её вобрал в себя, хотя она и огромная.

С этим чувством Пойгин и улетел домой. Когда самолёт поднимался, жадно прильнул к иллюминатору, глядя на Москву, на её окрестности уже сверху. Перед мысленным взором его всё шли и шли несметные людские толпы, и он уже не чувствовал себя в этом море песчинкой. Он заглядывал людям в глаза, как смотрел бы на звёзды, и соизмерял всё, что было внутри его, с тем, что происходило вокруг. Он мысленно шёл сквозь толпу, умудряясь как бы смотреть на себя со стороны, листая при этом атлас, который до сих пор хранил как самое дорогое, что было в его доме. Он шёл теперь не только сквозь толпы людей, населявших Москву, он шёл сквозь всё человечество, он сын его, а все хорошие люди – его дети. Вот куда теперь простирается предел его познания всего сущего в мире. Земля круглая. И если бы не было морей, можно было бы идти и идти сквозь всё человечество, чтобы вернуться в родной Тынуп уже с противоположной стороны. А в центре этого огромного круга, который обозначает самый крайний предел его познания всего сущего на земле, находится Москва, незыблемая, как сама Элькэп-енэр. Идёт Пойгин сквозь всё человечество, зная, что может сделать добро каждому хорошему человеку, и всё время возвращается к каменной матери, у которой на руках её убитый сын. И приглашает Пойгин всё человечество остановиться перед каменной матерью и долго, долго смотреть на неё, пока не покажется каждому хорошему человеку, что она кивнула ему головой благодарно.

Уплывает самолёт ввысь. Вот уже и земли не видно. Внизу облака, облака, облака, так удивительно напоминающие снега и торосы закованного льдами моря. Стучит в ледяной бубен Моржовая матерь, плывёт животом вверх, как плавал морж в бассейне зоопарка. Ревёт умка, поднимаясь на дыбы, смотрит с тоскою вслед улетающему Пойгину. Но есть, есть в глазах умки и надежда: должно быть, верит, что Пойгин в чём-то его спаситель. Кивает головой слон, размахивая ушами, и тянется его смешной хобот кверху: этот зверь, кажется, тоже верит, что Пойгин в чём-то его спаситель. Машет прощально рукой Артём Петрович, и губы его беззвучно шевелятся, Пойгин не слышит слов, но всё равно понимает, в чём суть его наказов.

Улетал самолёт всё дальше от Москвы. Улетал Пойгин в своих думах в обратную сторону, улетал к Москве. Да, Москва по-прежнему жила в нём. И если он не мог больше оставаться в ней, то был способен унести её с собой. Он смотрел вовнутрь себя, где живут душа и рассудок, и приводил в соответствие то, чем был переполнен, с порядком самого мироздания. А скорбная каменная матерь, живущая теперь в нём, кивала и кивала ему благодарно головой, и это значило, что он признан ею как родной человек.