Белый верх – темный низ

– Когда Маринка ко мне придет, я передам с ней кальсоны для Соломона Исааковича. Они целые, теплые. Я их почти не носил. И еще брюки отдам. Они тоже целые. Там на колене два пятнышка.

Мама кивала: пятнышки – ерунда. И папа уходил.

– А еще дедушка просит что-нибудь почитать, – говорила мне мама. – То, что ты ему передала («Пиквикский клуб», который я взяла в библиотеке), он читать отказался. Сказал, что уже читал. Сказал, что читал всего Диккенса. Хочет что-нибудь современное.

Это было немного обидно: какое еще «современное»? Разве не мама учила меня выбирать книги в библиотеке? Из всего, что стоит на полке, нужно брать самую потрепанную. Если книга потрепанная, значит, читаная-перечитанная. Верный признак того, что она интересная. «Пиквикский клуб» был «лохматый» и в конце не хватало пары страниц. А дедушка, значит, его читал… Ладно, я все равно собиралась в библиотеку. Это не очень близко. А я иду – такая ответственная, самостоятельная… Мама, конечно, знает, что библиотека детская. Но ведь и там могут встретиться подходящие книжки…

Под Новый год грянул сильный мороз. 30 градусов, если не больше.

– Настоящий мороз, новогодний, – одобрительно сказала мама. – Это лучше, чем слякоть. Это здоровый мороз. Убивает любых микробов… В 41-м году знаешь какие морозы были? Сорокаградусные! Из-за морозов немцы не смогли взять Москву. Они к холодам не привыкли и замерзали, как мухи. А защищать Москву прислали сибиряков. Им-то мороз нипочем. И они отогнали немцев.

Мы – мама, брат и я – встретили Новый год. Утром, второго числа, мороз немного спал, и мама поехала к дедушке.

Вернулась она со странным лицом, как будто его неправильно натянули на пяльцы.

– Дедушка умер, – сказала мама.

Сказала всего один раз. Но мне почему-то кажется, что она говорила и говорила: «умер-умер-умер-умер»…

Умер дедушка.

– Там прорвало трубу отопления. Перед самыми праздниками. И ее два дня не могли починить. Не только дедушка умер…

Я не помню, плакала мама или не плакала. Совершенно не помню.

Помню, что я ничего не могла ей сказать.

Ничего не могла сказать.

* * *

камень язык мой

* * *

На похороны дедушки мама не поехала. Она сказала:

– Это ужасная даль. Дорога высосет все силы… А дедушке… Ему теперь уже все равно…

Вечером тетя Женя позвонила ей по телефону – продиктовала номер участка, где закопали урну.

– Да-да, – мама записала.

Села в кухне на табуретку и стала смотреть на стену.

* * *

Кроме истории о тете Фане – как та не умела беречь свои платья, бабушка пару раз с нескрываемым удовольствием рассказывала о том, как они с маленькой мамой возвращались в Москву из эвакуации.

В отличие от бабушки Веры с папой и дядей Левой бабушку Аню и маму эвакуировали «организованно», в Саратовскую область. Там бабушка работала в школе-интернате для эвакуированных детей. Летом 42-го года Москву уже не бомбили, линия фронта отодвинулась от столицы. И бабушке поручили сопровождать в столицу интернатских мальчишек, возраст которых вот-вот достигнет призывного. Маму, которой тогда было восемь лет, в список командированных, естественно, не включили. Имени мамы не было в проездных документах. Но бабушка все равно решила ее увезти.

Но она с давних пор научилась не доверять судьбе. И не рассчитывала, что патрульный смутится под ее взглядом и скажет: поезжай себе, мать! Я твою дочь не видел. Не видел, что ты везешь неучтенную человеческую единицу…

Бабушка поступила, как педагог Макаренко. Она заключила с доверенными ей «детьми», или, точнее, юными полубандитами, которым в ближайшем будущем предстояло уйти на фронт, что-то вроде устного пакта о взаимном «согласии». На остановках ее «подопечные» куда-то исчезали. Это уже был риск: а вдруг они не вернутся? Но они возвращались и частенько с «добычей». А как и откуда у них появлялось то, что у них появлялось, бабушка не выясняла. Зато когда приходил патруль, веселые пареньки с ножичками в карманах позволяли себя пересчитывать. А маленькую маму они в таких случаях прятали. Интернатская жизнь их многому научила.

– Знаешь, куда мы ее сажали? – с лукавым лицом спрашивала меня бабушка. – В такой большой мешок. – Она хихикала. (Я уже говорила: бабушка никогда по-настоящему не смеялась.) – Как идут проверять документы, мы ее раз – и в мешок. И в кучу других мешков сунем. Никто и не мог догадаться.

* * *

Сколько они так ехали – от Саратова до Москвы? В 1943 году? И как тянется время, когда тебе восемь лет, а ты сидишь в мешке?

– Шухер! Ритка, давай в мешок! Набок ее клади, вот так! Сверху вот этот давай. Сбоку подпер? Все. Спокуха. Сидим…

Это как игра в прятки: пора – не пора, я иду со двора!..

А долго надо вот так сидеть? Ногу немножко больно. И дышать неприятно, колко… А почему так тихо? А вдруг про меня забыли? А вдруг они все ушли? А если я крикну: «Мама!» – меня тогда обнаружат? Ой, как хочется писать…

От Саратова до Москвы – это ж какая даль! И, конечно, дорога выматывает все силы…

* * *