Белый верх – темный низ

– Если ты рассказал о секретах детского «коллектива» какому-нибудь взрослому, если ты на кого-то или на что-то пожаловался, то тебе могут устроить «темную»: набросят ночью на голову одеяло и изобьют. Тебя бьют, а кто – неизвестно. И защищаться ты тоже не можешь. А «бойкот» – это когда с тобой никто не разговаривает…

На лице у мамы появлялось «то самое» выражение, с каким она рассказывала про Сталина, и она подытоживала:

– Нельзя идти против коллектива. А коллектив многое может сделать!

…Но у Татьяны Петровны, видимо, не было маминой веры в силу воздействия коллектива на индивида, сбившегося с пути. Да, она поставила Толика (вместе с его сообщниками) у доски (читай: «у позорного столба»). Да, она велела обвиняемым публично признаться в содеянном и объявила, что их не примут в пионеры (пусть потом и оказалось, что лишь в ближайшем будущем).

Но она посчитала, что этого недостаточно. Она посчитала, что папа Толика все-таки обладает более действенным средством защиты Толиковых легких от преждевременного почернения.

И еще Татьяна Петровна ничего не знала о программе защиты свидетелей. В СССР ничего подобного не было (даже наоборот)…

…Но, может, Толику просто захотелось как-то ко мне прикоснуться?

Я же…

* * *

Я вообще-то многим обязана Толику.

Именно он сумел объяснить мне, что означает «еврейка». А то у меня на этот счет были довольно туманные представления.

То, что слово «еврейка» имеет ко мне отношение, я выяснила во дворе, когда мне было семь лет. Мы играли в «виселицу» (такая игра в отгадывание слов по буквам). Я хорошо играла: меня очень редко «вешали». Не помню, почему (может, как раз потому, что меня в очередной раз не удалось «повесить»), но внутри игры мне сказали:

– А ты – еврейка!

Это звучало так, будто кто-то меня разоблачил. Будто я выхожу во двор и делаю вид, что я как все. А на самом деле – еврейка. Это было ужасно – само слово «еврейка». Оно звучало как обзывательство, как что-то неприличное. И сначала я просто потеряла дар речи: что они тут говорят? Какая-такая «еврейка»? И я закричала, что они все, кто играл тут со мною в «виселицу», что они ничего не знают. А я – москвичка! Вот кто я. И мой папа – москвич, и мама… Но на меня посмотрели холодно-иронично и отрезали:

– Ты – еврейка.

Я убежала домой. От возмущения, от волнения мне не хватало воздуха. И как они смеют так обзываться?

К счастью, папа был дома. Сейчас он пойдет и скажет им…

Папа услышал, в чем дело, и зашелся от хохота.

Точно так же, за год до этого, он хохотал, когда я пришла и спросила: «Правда ли, что я умру?» И папа, с трудом подавив взрыв хохота, ответил:

– Конечно!

Его мой вопрос насмешил ужасно. А я остолбенела: как это может быть? Как это: «я умру»? Нет, папа должен мне объяснить…

– И куда же я денусь? (Это как-то должно было уложиться в моей голове.)

– Что значит, куда ты денешься? – Я давно не видела папу в таком замечательном настроении. – Туда же, куда и я. Закопают… А потом… Потом, может, цветочек вырастет.

Цветочек? А может, и деревце? То есть как в сказке про «Крошечку-Хаврошечку»? Там из костей коровушки выросла яблонька… Хорошо, я согласна – раз можно превратиться в цветочек… Тема смерти была закрыта – на какое-то время.

И вот теперь папа опять хохотал, но гораздо громче и дольше. А потом сказал, продолжая давиться от хохота:

– Ну, конечно, ты – еврейка. А кто же? И я тоже еврей. И мама. Ты должна этим гордиться…

Это «открытие» что-то меняло. Но что именно – непонятно.

Ты рождаешься в «гущу» русского языка. У тебя бабушка – учительница начальных классов. У тебя папа – учитель русского языка, и мама твоя – учитель русского языка (это потом, когда родился еще и мой брат, ей пришлось перекраивать жизнь), и дядя – редактор, «служащий языка», и тетя – библиотекарь московской библиотеки. Тебе объясняют, что значит «старомосковская норма произношения» и что звучит благороднее, если произносить «булошная» и «прачешная». И лучше говорить «дощь», а не «дождь». А что касается звука «р», то мама почти с возмущением (или с более сложными чувствами?) говорит о двоюродной бабушке: «У нее грассирующее „рэ“!..» В нашей семье нет места грассирующему «рэ». Мама рассказывает, как я в двухлетнем возрасте сижу на подоконнике и учусь говорить «дорога»: «Долога… дорёга… дорёга… дорога… дорога!..» Сама научилась – вот молодец какая, гордится мною мама. И читает мне наизусть (когда мы идем куда-нибудь в магазин) текст, написанный белым стихом: «Ты один мне поддержка и опора, мой великий и могучий русский язык!» (сл. И. Тургенева).

И что теперь делать?

«Ты – еврейка!» – какая-то невидимая метка. Какая-то странная, неприятная избранность. Ее нельзя избежать. К ней придется привыкнуть, как-нибудь притереться. Но «гордиться»?..

Первый раз мне довелось «гордиться» этим в конце третьего класса. Нам раздали новые библиотечные формуляры и велели заполнить лицевую страничку:

1. Имя-отчество-фамилия.

2. Дата рождения.

3. Место рождения.

4. Пол.

5. Национальность.