Белый верх – темный низ

Странно, что в формуляре школьной библиотеки нужно было указывать пол. Видимо, предполагалось, что, выдавая книгу, библиотекарь не смотрит тебе в лицо. Или, может, есть детские книги, которые девочкам читать запрещено.

Что касается требования указать национальность, то за этим наверняка стояли веские государственные соображения. Существуют книги, которые не стоит читать евреям (и не только им: СССР, как известно, был страной многонациональной). А может, планировались какие-нибудь статистические исследования читателей детских библиотек с учетом их национальной принадлежности, хотя статистика и не была в почете…

И вот я смотрю на это слово «национальность» – и еще ничего не знаю про «пятый пункт» в советских анкетах и паспорте. Но понимаю, что мне предстоит испытание. Что сейчас я должна написать: «еврейка!». А может, мне эту строчку просто пропустить? Вряд ли кто-то будет настаивать… Интересно, другие пишут? А что пишет Сережка Гительман? Он при каждом удобном случае кричит: «Пошел на фиг! Я – украинец!» Наверное, он так и пишет: «Я – украинец». А я, значит, тоже боюсь? Точнее, я что, боюсь? А чего я должна бояться? Я ничего не боюсь. У меня папа еврей, и мама еврейка, и дядя еврей, и тетя еврейка, и бабушки-дедушки тоже евреи…

Как в замечательной детской сказке: «Знавал я одну семейку… Там всех звали Буратино…»

Я чуть медлю – совсем чуть-чуть, рука зависает над строчкой – а потом, набрав воздуха, я вывожу своим не слишком красивым, но разборчивым почерком: еврейка.

И Женька Дубровин, которого пересадили ко мне на время классного часа (потому что на задней парте он с кем-то подрался), почему-то сразу лезет на «мою территорию», смотрит в мой формуляр, видит это «еврейка» и заходится просто гомерическим хохотом. Он тычет пальцами в мою сторону и повторяет: «Еврейка! Ой, не могу! Еврейка!» Он от смеха чуть не сваливается под парту. Ну прямо как папа, когда я спросила его: «Я умру?» И тогда я хватаю учебник (видимо, природоведения, потому что он самый объемный) и с размаху опускаю ему на макушку. Гордиться так уж гордиться! Но Женька продолжает смеяться.

Правда, это было еще в третьем классе – почти сразу после того, как я вступила в пионеры Советского Союза. И тогда у меня не было никаких недостатков. А Толик еще не вступил. И заря подросткового возраста еще только обозначалась узенькой красной полоской на жизненном горизонте.

Теперь же все изменилось. Теперь Толик Мозгляков открыл мне значение «ты – еврейка» во всей полноте смысла. Для него это тоже, думаю я, в то время стало познавательным откровением. Его еще не приняли в пионеры, а израильская военщина в очередной раз унизила объединенные силы сирийцев и египтян, вторгшихся… (Зачеркиваю «вторгшихся». Вторгаются только агрессоры.) В общем, эти дружественные нам силы пересекли границу Израиля, потому что Израиль был изначально плохой. А злобные сионисты, не желая это признать, через несколько дней вытеснили всех хороших друзей за Суэцкий канал, да еще и отрезали от снабжения. Телепрограмма «Время» исходила обличительными речами. И на советских евреев падала тень злодеяний их сионистских собратьев.

Но мне-то мама по будним дням не разрешала смотреть телевизор! Я-то не знала, за что я в ответе. Мне и в голову не приходило, откуда Толик черпает вдохновение.

А он чувствовал себя конкистадором, впервые ступившим на землю нового континента. (Или на Землю обетованную.) Перед его восхищенным взглядом расстилалась огромная неосвоенная территория. А туземцы при их нехилом уровне цивилизации в целом оказались совершенно беспомощными перед порохом.

Нет, Толик не задирал меня, как Гительмана (чтобы тот его отпихнул и заорал: «Не лезь! Я – украинец! Ясно?»). И не засовывал мне грязные промокашки за шиворот, как Рите Калюжной, у которой на голове была шапка густых кудрявых волос, прямо как у Анджелы Дэвис (американской коммунистки, которую в городе Желтого дьявола (сл. М. Горького), а точнее в Нью-Йорке, посадили в тюрьму, и мы все тут боролись за ее освобождение). Он не вращал головой, изображая мучительную гримасу, как у заики Сережи Вакулова, и не скидывал с первой парты аккуратную стопку учебников (имя владельца здесь не имело значения).

Толику были присущи природный психологизм и стремление к творчеству. Для каждой жертвы он подбирал особый инструмент, обеспечивающий эффект совершенной невыносимости. Со мной он выстраивал «межнациональные» отношения на основе литературного творчества. На переменах, в столовой, в актовом зале (в актовом зале все сидели рядами, и это было самым ужасным местом), перед дверями физкультурного зала Толик вдруг оказывался рядом или, что хуже, сзади (и всегда не один), и представление начиналось…