Белый верх – темный низ

Из всего исполняемого я запомнила только про «жо… желтые ботинки» и «если в кране нет воды, значит, выпили жиды». «Жо…» било меня по голове, где на полочках аккуратно были разложены «дощь», «булошная» и «ты один мне поддержка и опора, великий русский язык». А второе, с жидами в главной роли, было аналогом «удара в живот» (слово «жиды» удивительно физиологично). И надо было слышать, как Толик это исполнял: как менял темп от начала к кульминации, как перед «главным словом» делал выразительную паузу. И я не могла повернуться к нему и сказать: «Анатолий, эта песня – пародия. Владимир Высоцкий спел ее от имени малоприятного персонажа. Он не предполагал, что песня потом будет использоваться таким образом. Вы смещаете смыслы!» Не могла я сказать ничего такого. Я услышу имя Высоцкого только через четыре года. Что касается Толика, то он был уверен, что смешные стишки про жидов, которые выпили воду из крана, сочинили специально для нас с ним, для тех ситуаций, которые Толик так артистично создавал.

Но самым главным «орудием производства» в Толиковом деле оказалась моя фамилия.

* * *

Правда, тут Толик оказывался солидарен почти со всеми предметниками, которые появлялись в моей школьной жизни.

Шестой класс. Входит учитель географии.

– Вам предстоит изучать географию. Для начала давайте знакомиться. Меня зовут… А теперь… – открывает классный журнал:

– Агапов!

– Я.

– Аканихин!

– Я.

– А… Араштам!

Все присутствующие помирают от хохота.

Седьмой класс. Входит учитель физики.

– Здравствуйте. Садитесь. У вас начинается физика, – открывает классный журнал:

– Агапов!

– Я.

– Аканихин!

– Я.

– А… А… (Класс уже знает, что будет дальше. Все замерли в предвкушении.) А… Арашрам!

Все присутствующие помирают от хохота.

Восьмой класс. Входит учитель химии.

Открывает классный журнал.

– Агапов!

– Я.

– Аканихин!

– Я.

– А-а-а… (Все уже приняли низкий старт – растянули губы в улыбке.) – Ааа… Ааа… Арумиштам!

Все валятся под парты.

Я не помню, чтобы кто-то из новых предметников повторил уже раз звучавшую вариацию. А ведь надо учитывать текучку кадров. Учитель истории у нас сменился дважды. А учителя физики вообще менялись каждый год. К восьмому классу я уже научилась действовать с опережением. Как только предметник, уставившись в список и шевеля губами, зависал над моей фамилией, я поднималась с места и говорила:

– Я.

Он отрывал глаза от журнала, и я вежливо уточняла:

– Это я. Аромштам.

Но учительские «модификации» не шли ни в какое сравнение с тем, что придумал Толик.

В отличие от предметников, сдерживаемых формальными очертаниями букв, Толик позволил себе абсолютную языковую свободу и переделал «Аромштам» в «Аромштаны́».

Это было страшно обидно. Это просто лишало воздуха. И в этот момент я почти всегда с ужасом думала о «штанах» – но вовсе не о «хороших», не о тренировочных. Те штаны, образ которых вырастал из Толикова обзывательства, ассоциировались у меня с противным словом «трико». Не с тем изящным «трико», в котором в спектакле «Три толстяка» на сцене детского театра ходил по проволоке гимнаст Тибул. А со штанами мешковатого вида, которые я носила вместе с чулками. Были периоды, когда мама решала, что чулки носить экономнее, чем колготки (или колготки по каким-то причинам купить не удавалось). И тогда я носила чулки – но уже не с детским лифчиком, а с не менее отвратительным приспособлением под названием «пояс». В отличие от лифчика у пояса было четыре резинки – две спереди и две сзади, по паре резинок на каждый чулок. Но «простые» чулки (а капроновые чулки, вечно пускавшие «стрелки», мама считала «выброшенными деньгами») все равно морщинились на ноге, и все равно часть бедра, под платьем, оставалась открытой. Чтобы «не торчало голое тело», приходилось носить трико. Эти трико вызывали у меня отвращение. И у Толика, видимо, тоже. (Неужели он знает о том, что я ношу?)

* * *

…Нет, все равно я должна Толика благодарить – от всего сердца (или как там можно еще?). Ведь мало того что он объяснил мне, что значит быть еврейкой, он еще и стоял у истоков моих первых «литературных опытов»!

Когда после перемены (или после уроков пения, или после сдвоенной физкультуры) я вползала в класс, совершенно измотанная (выслушивать про жидов даже 15 минут – утомительное занятие), оглушенная своей «избранностью» и своим одиночеством (травля сродни болезни, ее ни с кем не разделишь), когда я понимала, что вот, сейчас будет урок, а я собираюсь плакать и как же теперь спасаться? – я вырывала листок из тетрадки и писала… письмо.

Проникновенное письмо Толику.

«Вот ты сегодня сказал то-то и то-то. Ты ведь опять издевался. Ты даже не понимаешь, что творится в моей душе. А у меня в душе все рвется и кровоточит…»

Я не могу воспроизвести слово в слово, что и как я писала. Но там точно было «у меня в душе все рвется и кровоточит». А что? Пятый класс, «Джен Эйр», Гюго…