Белый верх – темный низ

              С чего начинается Ро-о-одина?..
              С хороших и верных това-а-арищей

…

(Муз. В. Баснера, сл. М. Матусовского

)

Ингуши и чеченцы (через двадцать без малого лет) теперь тоже могут вернуться на родину своих предков, туда, откуда их вывезли в то же время, что и калмыков, – в вагонах для скота. (Операция «Чечевица». Дата проведения – 23 февраля, день рождения Красной армии.) А евреев так даже не вывезли! Вагоны-то для перевозки скота уже были приготовлены. В Сибири («благословенный русский край, русский край» (муз. Н. Крюкова, сл. Е. Долматовского) под новое гетто уже подыскали место – город Биробиджан и окрестности (там, видимо, обнаружились потомки ссыльных народников «еврейского происхождения»). В ожидании депортации заготовили вывески на идише. Однако Отец народов, не дождавшись желанного часа, вдруг взял и умер. Так что евреев даже не пришлось возвращать!

Эта ценная информация, товарищ имя-отчество отца Толика, должна открыть вам глаза на новую ситуацию и отучить ребенка петь антисемитские песни…

Но, боюсь, папа не знал про чеченцев с калмыками. Про балкар и корейцев. И про то, как якутов осенью 1942 года с юга Якутии переселили на берег Северного Ледовитого океана: мол, идет война! Пусть приносят пользу и ловят рыбу во имя победы…

Да, почему-то я думаю, что папа об этом не знал. И сейчас-то об этом «не очень знают». А тогда… Якутия далеко (если смотреть из Москвы, а не из Биробиджана). А у нас «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек» (муз. И. Дунаевского, сл. В. Лебедева-Кумача). И еще в ней так много «разных уголков» (я люблю это крылатое выражение: «в разных уголках нашей огромной страны»).

Я думаю, папа сказал Толикову отцу:

– Еще одна подобная выходка вашего сына, и вам придется в парткоме, а потом и в прокуратуре объяснять, кто внушает ребенку фашистскую идеологию. Надеюсь, вы меня поняли?

Мой папа был директором школы и не первый раз разговаривал с родителями учащихся. Мой папа был членом партии и знал силу парткома. И он был твердо уверен: в стране, победившей фашизм, антисемитским выходкам пора положить конец. Тот, кто травит евреев, от фашистов не отличается. И в парткоме (теперь, после ХХ съезда) тоже придерживаются таких взглядов.

Конечно, если бы дело действительно дошло до парткома, отец Толика мог бы сослаться на ежевечернюю программу «Время» и напомнить о сионистских происках израильской военщины… Но ему, скорее всего, не понравилась сама идея публичного объяснения – из-за какого-то болвана Толика. Да и трудно предположить, что ждать от этих жидов…

* * *

Уже на следующий день Толик перестал меня замечать. Это было… удивительно и прекрасно! Я обнаружила, что у меня дыхание ровное. И, оказывается, я умею сочувствовать – тому, кого он мучит. Потому что сочувствовать жертвам, находясь в ряду жертв, слишком сложно. Ты так устаешь от внимания своих мучителей, что, когда их внимание вдруг смещается на кого-то другого, ты испытываешь отвратительную радость. Да еще и пытаешься себя убедить, что гадские одноклассники могут быть в чем-то правы! Солидарность жертв достигается очень сложно, думаю я теперь.

А тогда я об этом не думала.

В двенадцать лет существует много других забот.

Взять хотя бы «шарообразные» сатиновые трусы, те, что девочки непременно должны были надевать на физкультуру. По степени отвратительности они были вполне соотносимы с «трико», но избежать их, в отличие от последних, никакой возможности не было. Кроме того, они предназначались для всеобщего обозрения. Физкультурная форма – короткая, «белый верх, темный низ» – это же настоящее испытание!

Что-то вроде этих трусов, только в качестве верхней одежды, носил мальчик-паж в фильме «Золушка». Но почему в одиннадцать лет (а потом и в двенадцать, в тринадцать) ты должна быть «как паж»? Ведь в природе уже существуют тренировочные костюмы. Но учительница физкультуры (а еще хуже – учитель) хладнокровно, целенаправленно, от урока к уроку, подвергает тебя этому унижению – выходить в круглых трусах на всеобщее обозрение. А у них – три резинки. Две из которых, вокруг отверстий для ног, хищно впиваются в кожу, видимо, чтобы напоминать тебе про твои «короткие толстые ножки» (по выражению мамы), а если без уменьшительных и ласкательных суффиксов – про твои обидно толстые ляжки.

А теперь в довершение ко всему ты еще каждый месяц как минимум два урока должна сидеть на скамейке с другими «освобожденными» или с теми, чья мама не вовремя выстирала футболку или не купила физкультурные тапочки. На время урока нельзя уйти в школьную библиотеку. Нельзя отсидеться в столовке. Нельзя просто не прийти. Нет, надо сидеть на специальной, считай, позорной скамье. (Кто не способен вести полноценную физкультурную жизнь, тот, безусловно, позорник). Перед началом урока учительница с журналом наперевес подходит к сидящим и спрашивает, не скрывая брезгливости: