Белый жеребец

Буров тоже ощущал особый подъем, скверное настроение, угнетавшее его с утра, рассеялось. Он горел нетерпением поскорее оказаться в юрте — как-то встретит его жена и с каким видом примет песца? К тому же он замерз в седле, слезились глаза, утомленные сверкающим снегом, поэтому он торопил коня. Когда они подъезжали к лагерю, вышел Митя. Он равнодушно осмотрел добычу и принялся разнуздывать коней. Буров пошел в юрту.

От раскаленной печки шло приятное тепло, из кастрюли распространялся аромат мяса и лаврового листа. Дверь из кухни в комнату была раскрыта настежь.

— Маша, — позвал Буров. — Маша, где ты?

Жена лежала одетая на постели и курила.

— Маша, — вновь весело воскликнул он. — Ну что, тебе лучше? Взгляни-ка, что я тебе привез. Вот тебе и воротник.

Он показал ей песца.

Она досмотрела на мужа долгим, пристальным взглядом. И даже не шевельнулась.

Он лишь теперь обратил внимание на то, что она, видимо, плакала, глаза все еще были красные, лицо осунулось, морщинки вокруг глаз и уголков рта углубились.

— Что с тобой? У тебя все еще болит голова? — спросил он заботливо. — Что же ты не взяла таблетку?

— Ничего у меня не болит. Просто я улетаю. Понятно?

В ее голосе не было ни горечи, ни злобы, но у Бурова мороз пошел по коже. Он все еще надеялся, что это просто нервы и все пройдет, — сколько было таких ссор, как вчера. А потом, ведь и впрямь ничего не случилось, он же ни в чем не провинился.

— Не понимаю, — произнес он недоумевающе. — Что ты собираешься сделать?

— Я сегодня улечу.

— Ты с ума сошла! — взорвался он.

Лишь сейчас он заметил, что она уже упаковала свои вещи. Рюкзак и большая, доверху набитая дорожная сумка стоят в углу, у окна.

В эту минуту в кухню вошли Василий и Митя. Буров закрыл дверь и снова повернулся к Маше.

— Само собой ты никуда не полетишь и останешься здесь. Ты в самом деле просто свихнулась.

— Не надо злиться, — ответила она тихо. — Пожалуйста, без сцен, Саша, их у нас было слишком много. Именно этого я хотела избежать, пойми! Я не думала, что вы так быстро вернетесь.

— Маша! — пораженно воскликнул он. — Неужели ты всерьез?

— Разумеется, — сказала она. — Через час прилетит самолет. Митя отвезет сейчас мои вещи на тот луг, где садится самолет, если ему дают знак. Прошу тебя, Саша, никаких сцен.

— Ты думаешь, я отпущу тебя?

— Разумеется. Я хочу уехать, и ты знаешь, что я уеду. — Она говорила тихо и решительно, без всякого раздражения.

Он вдруг осознал, что это серьезно, серьезнее, чем когда-либо прежде, и все еще недоумевал.

— Я не понимаю, что тебе взбрело в голову, в чем, собственно, дело. Можешь ты мне сказать — почему?

— Господи, опять все сначала? Все сначала? — со вздохом спросила она.

Она больше не могла так, не хотела ссориться, спорить; не хотела оскорблений и обмана, она устала от унизительных сцен. А теперь она поняла, что все пойдет по-прежнему, как только они уедут отсюда, из этой огромной пустынной тундры, и вернутся в свою привычную среду. Она понимала это, потому что знала его слишком хорошо. И ее пугало то холодное одиночество, в котором она снова будет вынуждена жить. Сколько раз решала она вырваться из круга, стеснявшего, душившего ее, но ни разу не нашла в себе сил для полного разрыва. А Саша всегда поступал так, как ему заблагорассудится. Когда-то они пережили несколько прекрасных мгновений, но цена была слишком высока. Теперь она решила окончательно порвать с ним.

— Ты ведь знаешь сама, почему мы приехали сюда. Мы вместе решили, что наш долг — сделать все возможное ради детей, — начал он снова. — И вот итог.

— Помолчи! Прошу тебя, помолчи! — Ее возмутило, что он заговорил о детях, но она быстро взяла себя в руки. — Лучше не надо об этом, ладно? Пойми, нет смысла оттягивать, чего-то ждать. Я уже не могу больше. Я буквально задыхаюсь здесь.

— Так вдруг? — сдерживая ярость, сказал он многозначительно. — Отчего это вдруг ты стала задыхаться?

— Саша, прошу тебя, помолчи! Очень прошу.

— Ладно. Я полечу с тобой.

— Нет, — возразила она. — Я полечу одна. Ты меня даже не провожай, хорошо? Оставайся здесь, так надо. Я хочу быть одна. Я больше не хочу… — Она не договорила. И молча смотрела перед собой.

Ей вдруг вспомнилось, как они тут жили, как она ездила верхом, совершала долгие прогулки, заметно окрепла, посвежела и стала уверенней. Как ощутила прилив свежих сил — будто молодость вернулась. Все здесь, в этой девственной, суровой природе, было удивительно настоящим. А этот белый жеребец, его трагическая, полная самопожертвования схватка с волками, когда он защищал свой табун, своих жеребят и кобыл. Как все это неподдельно, какое глубокое и чистое, самой природой внушенное, врожденное чувство ответственности и верности!

— Послушай, Маша, успокойся и подумай. Неужели ты хочешь все убить? — спросил он. У него пересохло в горле.