Бенефис

Окна мастерской открывали парадоксальный пейзаж современного города, который с осознанно безжалостным эгоизмом завоевывал все новое и новое жизненное пространство.

Почти вплотную к окнам подступали однообразные, лишенные яркой индивидуальности серые облики высоченных домов. На плоских крышах надежно держались мачты телевизионных антенн, и в них было намного больше стойкости и самоуверенности, чем в тоненьких, хрупких деревцах, которые, казалось, без всякой надежды вырасти робко тянулись ввысь меж гигантских, неприступных, гладко тесанных глыб зданий.

Рыжая земля в глубоком котловане, огражденном кривозубым дощатым забором. Красный экскаватор. Черные асфальтовые тротуары. Крохотные сосенки. Единственный старый кирпичный дом у подножия новых, высотных. Дальше, справа, — наивные домики и коттеджи испуганно выглядывают из овражков по ту сторону котлована и проселка, ища хоть какой-нибудь защиты у тополей с тонкими встревоженными верхушками. Пройдет немного времени — и домина, выросши из разрытого котлована, закроет и этот вид.

Выкорчеванное дерево, серое, застывшее, перекрученное с жестоким равнодушием. Разноцветные пятна автомашин. Гофрированные полоски бетонных лесенок, брошенных на холмики между домами. Мальчик с велосипедом. Белое полотно выстиранной простыни на веревочке меж двумя металлическими столбиками. Слева — вечно подвижная городская трасса. В совокупности — и дисгармония, и нерушимое логическое единство.

Совсем обособленным, независимо-одиноким оставалось только озерцо невдалеке за трассой, еще скованное льдом, зорко оберегаемое окружающим лесом, на который уже и с противоположной стороны, от самого горизонта, неторопливо и упорно надвигался город. Верхушки деревьев с высоты седьмого этажа виделись Натале настороженными, встопорщенными и неприветливыми. Они создавали цельный ярус, поднимавшийся над землей и удерживаемый колоннами крепких стволов.

Глядя в окно, Наталя продолжала фиксировать детали городского пейзажа: небо цвета блочных домов, как старый, поношенный театральный задник. Две вороны на телевизионной антенне. Заводская труба в просвете между домов. Прихрамывающий мужчина с палочкой. Упрямый, навязчивый звук какого-то въедливого и неутомимого механизма на строительстве.

И вдруг старый, поношенный задник неба, серый и потертый, медленно расползается и открывает дерзкую, уже не по-зимнему глубокую голубизну.

— Я ухожу из театра, — говорит Наталя, оборачиваясь внутрь комнаты.

Теперь перед нею совсем другой мир, замкнутый в четырех стенах, давно знакомый и не слишком интересный, мир, в котором властвует ее мать; она сидит за мольбертом, вполоборота к окну, так, чтобы на полотно падал свет. Чуть в стороне — несколько дней назад «поставленный» натюрморт: запыленный высохший букет, где упорно доминирует еще живая алость плодов шиповника, небрежно брошенная вышитая салфетка и книга с положенным поперек раскрытых страниц старинным ножом для разрезания бумаги.

— Наконец-то! — говорит мать.

— Ты не возражаешь? — удивляется Наталя.

— Я говорю: наконец нужное освещение, — поясняет мать, не глядя на дочку.

— А я говорю, что ухожу из театра. Ты не устроишь трагедии?

Голубизна вошла и в комнату, подсветила сероватый высохший букет, на тусклой поверхности ножа мелькнул легкий отблеск, — Наталя давно умела замечать малейшие перемены в освещении, тончайшую игру света, от которого менялось настроение, характер и даже форма предметов или цвет глаз у людей. Мать, занятая своим натюрмортом, все еще не подымала взора на дочку.

— У меня нет сил для трагедий. В конце концов, трагическая актриса — не мое амплуа, или, как там говорят у вас в театре?..

— Времена амплуа миновали. Все должны играть всё. Так ты в самом деле согласна?

— Подумай сама: вот я начну возражать, упрашивать или настаивать: «Ах, не уходи, как можно? Бросать театр, когда попасть туда стоило стольких трудов и нервов, когда ты получила роль, которая тебе так нравится, от которой ты еще позавчера была в восторге», — разве ты послушаешься моих уговоров? Наоборот, в самом деле уйдешь. А так… кто его знает? Я соглашусь, а ты, назло мне, останешься там работать.

— Железно. Материнская логика. А что — тебя не интересует, почему я так решила? Почему я ухожу?

— Знаешь, есть мудрое правило: не спрашивай — не соврут. Я устала от вранья.

— Чьего?

— Хочешь выяснять отношения? Давай отложим до вечера. Я же, кажется, работаю.

— Вечером у меня репетиция, — вздохнула Наталя.

Мать взяла в руку кисть, молча присматриваясь к ней, и Наталя заметила, что кожа на материнских руках сухая, совсем не молодая уже, а яркий маникюр на продолговатых острых ногтях вроде бы некстати.

— Ага, стало быть, ты еще не сегодня уходишь из театра. А когда — не скажешь?

— Скажу. Обязательно скажу!