Бенефис

Наталя надела куртку и беретик, не глядя в зеркало. Заученным автоматическим жестом закинула за спину конец длиннющего шарфа, дважды обернув им шею, намотала на ладонь такой же нескончаемо длинный ремешок маленькой кожаной сумочки и стояла перед матерью нахмуренная, длинноногая, как растревоженный чем-то аист, но мать снова не смотрела на нее, с удивительной сосредоточенностью выжимая из тюбика краску на разноцветную палитру.

— Я иду, мама.

— Иди.

— Я… не знаю, когда вернусь.

— Угу. К отцу зайдешь, наконец?

— К отцу? Зачем?

— Как знаешь. Только ведь когда человек в беде, не одно это позабудешь.

— Возможно.

— Ну-ну… Спасибо за кофе и бутерброд.

— Не стоило и вспоминать.

— Может, все же наведаешься? К отцу?

— Не знаю. Нет.

Коридор был темен, узок и бесконечно длинен, он напоминал Натале туннель в горах. В детстве ее порой охватывал страх, что этот туннель не кончится и она никогда не выберется на свет. А то еще хуже — из невидимых в темноте дверей, за которыми были еще несколько мастерских художников, высунется чья-то злая рука, схватит ее, Наталку, и потащит неведомо куда.

Улица задышала свежо и светло, голубизны стало больше, тусклые блоки домов посветлели, потеплели беловатые, сложенные под углом лоджии, антрацитно-блестящими стали оконные стекла. Мальчишку с велосипедом куда-то уже унесло, зато вместо него девочка в красном комбинезоне училась кататься на роликах, и Наталя завистливо присматривалась, как малышка ловко съезжает вниз по крутой асфальтированной дорожке… «И никаких тебе проблем!» — уже просто с завистью подумала девушка, совсем позабыв в умопомрачительной непостижимости своих двадцати лет, что и в детском возрасте существуют не менее сложные проблемы.

Вода в озере предчувствовала близость свободы. Тепло пробивалось сквозь лед, он потемнел, стал не таким гладеньким и блестящим, как неделю назад, когда Наталя последний раз была здесь. Девушке слышалось затаенное, тревожное журчание воды подо льдом, слышалось легонькое, едва уловимое потрескивание льда и такое же чуть различимое, похожее на отдаленный стук дятла, поскрипывание старых деревьев.

Вокруг вмерзших в лед черных веточек, попа́давших еще осенью у самого берега в воду, теперь виднелись ямки, выдолбленные солнечными лучами и тоже свидетельствующие о скором освобождении и воды, и всего этого хвороста, — только ему-то эта свобода будет уже ни к чему, он давно умер, не живет, осталась лишь видимость существования.

По льду вдоль озера брел рыжий лохматый пес. Галки и вороны шарахались от него, взлетали во все стороны, потом снова садились на лед, неторопливо семенили тонкими ножками. Наконец пес улегся на льду, уткнув меж передними лапами большую тяжелую голову и лишь изредка поглядывая на птиц черными глазами.

Несколько рыболовов, застывших в чудны́х неловких позах, торчали над пробитыми во льду прорубями в надежде на улов. Возле рыболовов так же неподвижно застыли любопытные мальчишки, уставясь в бездонно-тревожную темень водяных дыр.

Теперь, когда Наталя смотрела на улицу с берега озера, перспектива несколько сместилась. Здания выстроились вроде бы чуть наискось, клонясь к широкому бетонированному шоссе, по которому двигался бесконечный, неутомимый конвейер машин, и постройки выглядели нерушимо вечными, хотя в таком ракурсе утрачивали что-то от своего вида человеческого жилья и походили скорее на плод чьей-то причудливой фантазии. Зато деревья, озеро и рыболовы при всей их неопровержимой и ощутимой реальности казались незащищенными и недолговечными. Над зданиями в голубизне летел самолет, и как раз вследствие смещения перспективы он двигался словно бы слишком низко, на уровне какого-нибудь седьмого этажа, так что Натале стало жутко от мысли, что самолет может вдруг врезаться в одну из серых глыб, а занятый собой мир не заметит этого, как люди на картине Брейгеля не заметили падения Икара.

В дальнем северном углу озера на толстой палке, вбитой в лед, с бешеной скоростью вертелось колесо. Прилаженный к нему туго натянутый трос нес на конце крохотные хрупкие санки, и на них с ненужной, бессмысленной и потому еще более непостижимой отвагой кружились мальчишки. На каком-то обороте каждого из этих смельчаков по очереди вышвыривало из санок, и мальчуганы летели вдоль скользкого льда, прямо-таки крошась на куски от скорости, страха и хохота; а потом кто-то еще оказывался в санках, чтобы тоже отведать этого заманчивого страха.

Наталя долго наблюдала за игрой, подавляя настойчивое желание и самой сесть в санки, и, не одолев его, двинулась по льду через озеро к детишкам.

— Дайте и мне попробовать, — не надеясь на дозволение, упрямо просила она, и мальчишки поддались ее упрямству, той ребячливой дерзости, что звучала в голосе ее, жила в ней самой и могла бы остаться навсегда, если кому-нибудь когда-нибудь не захочется вытравить ее из Наталиной души.