Берег ветров. Том 1

Голоса фабричных гудков поредели и стихли, будто город неумолчным ревом опорожнил, наконец, свои огромные легкие. Йоосеп охотно остановился бы, чтобы оглядеться, но Виллем и Лаэс знай продвигались вперед да вперед, и ему, чтобы не отстать и не затеряться в чужом городе, пришлось поспешать со своим хлебным мешком в их кильватере. Эти кишевшие прохожими, велосипедистами и извозчиками улицы не похожи на знакомые питканинские или рууснаские береговые тропинки, которыми он сам водил слепого Каарли. И, протискиваясь вперед в этом грохоте и суете, Йоосеп тревожился, душа его подчас готова была уйти в пятки. Не рано ли ему, шестнадцатилетнему хромому мальчишке, уже нынешним летом соваться в город? Быть может, стоило послушаться материнского совета и остаться еще на год в батраках у папаши Пуумана?

Но теперь поздно было думать об этом. Часа полтора назад «Эмилия» доставила в Таллин около сотни каугатомасцев - мужчин и женщин, и едва корабль успел пришвартоваться, как они стали растекаться по городу большими и малыми группами. По просьбе песельника Каарли Лаэс взял Йоосепа под свою опеку, и теперь они втроем спешили на прошлогоднюю якорную стоянку Виллема и Лаэса, на чердак к старому Вельтману, на Щавелевую улицу, где-то на другом краю города, в Грязной слободе. Чтоб попасть туда самой короткой, прямой дорогой, им, с их тяжелыми мешками и ящиками, пришлось идти через центр города. Пусть глядят. Ведь не краденый товар у них на спинах, сами ловили, солили, сушили рыбу, сами пекли караваи. Слыханное ли дело с первых дней покупать дорогой городской хлеб, - к осени и так придется немало заработанных денежек истратить на еду!

На площади у церкви св. Яана собралась толпа любопытных: двое городовых толкали впереди себя пьяную, ярко разодетую женщину.

- Иди, иди, у тебя, вся жизнь впереди, успеешь еще наглядеться, налюбоваться, - сказал Виллем мальчику, который озирался на все стороны и то и дело отставал.

Скоро и самому Виллему пришлось остановиться. Где-то со стороны Тартуского шоссе послышался барабанный бой, и когда сааремааская троица вышла на перекресток Сенного рынка и улицы Роз, показавшийся на мостовой военный оркестр грянул марш. Сверкали золото и жесть на погонах шагавшего впереди офицера, сверкал серебряный шарик на дирижерской палочке, сверкали, ревя, колыхавшиеся в такт марша трубы, вечернее солнце, бросавшее свои луч и вдоль улицы, играло в их медных раструбах. Но за пышным оркестром шагали мужчины в обычном одеянии рабочего люда с немыми и горестными лицами, шагали по шести человек в ряд, и рядам этим, казалось, не было конца. Тут же, бок о бок с колонной, шли то утиравшие слезы женщины, то ребенок постарше или старушка, судорожно цеплявшаяся за руку, за полу уходившего на войну сына.

Сновавшие по тротуару люди остановились, отыскивая глазами знакомых.

- Юхан, до свида-а-ния! - крикнул какой-то рабочий в кепке, узнав среди марширующих своего товарища по цеху.

- Ну да, до свидания - на этом или на том свете! - хмуро ответил проходящий рекрут, помахав фуражкой и напрасно пытаясь улыбнуться.

Но оркестр гремел по-прежнему, и по-прежнему шагала длинная, казалось бесконечная, колонна мобилизованных к Балтийскому вокзалу, где их грузили в вагоны, вперемежку с иным живым и мертвым армейским инвентарем. «Макаки», как примера ради сам царь назвал в начале войны японцев, заставили отступить царские войска в сражениях под Порт-Артуром, Ляояном и Мукденом, а храбрые генералы Стессель, Куропаткин, Линевич и другие подобные им нуждались в срочных боевых подкреплениях. Царь лично выезжал в Белгород, Тулу, Полтаву и Москву напутствовать уходящие войска. Попы вагонами слали на фронт кресты и иконы. Казачьи, церковные, мужские, женские и детские хоры, поощряемые старательными дирижерами, кстати и некстати - только бы регенту засвидетельствовать свое верноподданничество - голосили «Боже, царя храни». Будьте покойны, все это в конце концов должно подействовать, и японцам свернут-таки шею!

- Да здравствует государь император! Смерть макакам! - закричал какой-то низенький пухлый господин на краю тротуара, привстав на носки и махая рекрутам шляпой.

Но его патриотический порыв остался гласом вопиющего в пустыне. Многие уставились на него злым взглядом, и сааремаасцы услышали, как кто-то в толпе иронически заметил:

- Ишь петух, распелся!

А другой добавил:

- Трудное ли дело в теплой квартирке за мамашиной спиной макак убивать?! А коли ружье в руки дадут, задаст он стрекача, да так, что пятки засверкают!

- Ружье! Да разве такой барин ружье в руки возьмет? Хватит и того, что он животик надрывает - «ура» кричит. Ружья для наших с тобой спин придуманы - для рабочих людей!

Пухлый господин, собиравшийся с духом, чтобы снова проорать здравицу царю, мягко опустился с носков на пятки и потихоньку исчез.