Берега и волны

— Я помню, что когда просыпался, отца уже не было дома: он всегда уходил рано. Мама что-то готовила — я уходил в школу за четыре километра. У нас была большая и горячая печь. Отец её сам перекладывал и чистил, а мама — белила. Извёстка в ведре была синей и текла по маминым рукам, оставляя звёздные капли на крашеном полу. Мне нравился цвет извёстки. Мама всегда улыбалась, когда печь становилась голубоватой и сохла, светлея на фоне большой стены. Это было похоже на утренний свет в окно. Дрова лежали стопочкой на металлическом листе, перед дверцей, и на самой печи, за трубой — сохли. Когда печь разогревалась, и раскалялись до красна чугунные колечки на её прямоугольном поле, мама ставила кастрюли с водой и чайник. Чайник я любил больше всего. Чайник был друг. Мне казалось, что он говорит со мной или слушает, доброжелательно посапывая. А когда недоволен — он шипел струёй пара и даже свистел, возмущаясь. Тогда надо было за ним поухаживать: отодвинуть в сторонку или налить в заварник, чуток. Он это любил. Теперь таких чайников нет. Теперь — электрические. Не так давно я приехал с детьми в дом родителей. Мои отпрыски полезли на чердак и увидели старую посуду. — На металлолом! — кричал восьмилетний сын. — Держите кастрюлю! — кричала дочь и бросила что-то ещё. Чайник упал носиком в песок и испачкался. У меня сердце от жалости сжалось. Он смотрел на меня с укором, а я не вмешался. Я был совершенно в другом измерении, в другом мире, в другом времени жизни. Мне и сейчас стыдно — я ушёл за угол, будто предал мой чайник. Смешно? Не смешно. Мы все вырастаем из детства. Буду помнить, и помню, чайник смеялся мне охающим носиком и подливал в чашку кипяток. Было ещё темно, когда мама будила меня в школу. Я шёл к столу у пылающей печки. Пахло тестом, молоком и дровами с ароматом дыма. Она ставила передо мной горячие оладьи, и варенье — кизиловое или из тёрна… Мама была молодой и красивой. Кот лез мне под ноги и просил погладить. И было тепло-тепло в комнате. А над крышей качались сосны, дождь капал огромными каплями, падая вместе с иголками с веток и редкими шишками, подпрыгивающими и бегущими по траве в глубину ночи.

Я пил чай и ждал моего друга Кольку. Он приходил мокрый и смешной. Мама торопила его раздеваться и садиться за стол. Колька никогда не отказывался. Он самостоятельно накладывал себе варенье из большой банки и наливал чай. Он был старше меня на целых два года. Мы вместе шли в школу и вместе возвращались. Колька всегда завтракал, прежде чем мы уходили, и всегда разговаривал с мамой, рассказывая ей о своем отчиме:

— Дядя Ваня у мамы не первый. Но я его уважаю. Он шофёр и электрик. Электричество — это такая штука, которая от электромашины. Называется — ток. Почему — ток, потому что течёт, как река. Дядя Ваня говорит, что у тока, как в реке — жизнь. Только я не пойму — откуда в проводах могут рыбы плавать? А он объясняет мало — не учитель, но умеет вкручивать лампочки и они святятся, он и меня научил. Хотите, я вам лампочку выкручу и вкручу, и она гореть будет? А больше всего мне нравится, что дядя Ваня умеет играть на балалайке, и мама тогда тихонечко поёт и плачет. Она говорит: от счастья. А когда дядя Ваня выпьет в гараже и останется ночевать там, то она говорит: струнка лопнула… потянулась — и лопнула…

— Что такое счастье, мама Ира?

Мама гладит Кольку по голове и плачет.

— Почему ты плачешь, мама Ира? — беспокоится Колька, а я на него сержусь.

— За маму твою радуюсь… Сам ты, как струнка.

Я помню Колькину маму: она с утра до вечера стирает чужое белье в коридоре дома. Там огромная печь с двумя встроенными котлами. В котлах кипятятся простыни. Когда поднимают деревянные крышки, из котлов валит пар, простыни приподнимаются, как живые. Колькину маму все зовут Фросей или Фросенькой, потому что она никому никогда не отказывает: «Фросенька, посидишь с маленьким? — Конечно. — Фросенька, поможешь погладить?.. Она перемешивает бельё деревянной лопаткой и очень устаёт от белья и своей косы, чёрной и густой, спадающей из-за плеча и мешающей ей. Она бы давно отрезала эту косу, так ей тяжело с ней управляться. Но коса — это её основное богатство. Есть ещё Колька. Но Колька взрослеет и отдаляется. А коса — коса делает её молодой: «За косу меня, Ваня-то любит — сил нет, Семёновна, — говорит она вечером моей маме. — А Ванечка мой и «ня пье и ня куре», а балалаечку возьмёт — петь хочется… — улыбается: «А вчера-а, у дальнего ови-ина, по-овстреча-алась с парнем я не здешним…»

— А у тебя есть счастье, мама Ира? — Колька всегда обращается к маме на «ты». Но он всегда такой — хочет казаться взрослым. — У тебя есть счастье, мам Ира?

— Конечно.

— А где оно? — допытывается старший друг.

— Оладьи доешьте, и будет счастье.

Мы ей не верили.

Мамулечки нет давно, царство небесное. И Колька затерялся где-то в огромной стране и жизни. И оладьи с печкой далеко в прошлом… А счастье осталось.

Кот перебрался с одеяла на мои колени и требует ласки. Такой старый, а любит, чтобы его гладили. Коты всегда такие.