Берега и волны

Он сбросил с колен стружки-обрезки, потёр палочку меж ладоней, снимая зелёную трубочку, поколдовал, наклонившись, постучал по ней, чутко прислушиваясь, потом улыбнулся мне, подмигнул таинственно и стал по-мальчишески юн и прост, а зелёная трубочка-палочка, вдруг запела совсем-совсем мило. Он перебирал пальцами, будто птичку пустил по веточке, и она — пела. С ним что-то произошло и, казалось, он совсем забыл обо мне. Но, вдруг, оставил мелодию — она ещё летала меж нами, радостно перебирая крылышками, но — как эхо… пропала. Упала, как будто. Он встал и повернул лицо ко мне. Оно было грустным и старым. Он положил зелёную палочку-птичку на ствол, рядом с местом, на котором сидел только что, и сказал совсем другим голосом:

— Пойдём! Откроем бога из горлышка. Выпустим дух древних греков! Вино, я скажу тебе, придумано было людьми, чтоб сравниться с богами: присесть и оглянуться — главное меж собой увидеть. И пить его надо — достойно. Будто сам ты — с богами и бог!

— Это ты — через край!

— Я, одно время, в философию ударился…

— Ты — философ? Извини.

— Смешно?

— Да, ладно. Не отбирай у студентов хлеб, не ломай мысль, дедушка.

— Мне, как судовому механику и бывшему при бандюках, конфуцианство нравилось. Главное в нём — человек и государство: государство защищает человека, а человек защищает власть и территорию. А потом древних греков прочёл и подумал, что я — из греков. Потому что у них другой тандем виден — Бог и человек. Бог, как люди, живёт: пасёт, пашет, вино пьёт. А человек — Одиссей, например, — мог, как бог быть. Но это — не каждому. Если сможет? Это, заметь, «если сможет», — понравилось мне: расти и расти хочется. Не дровами в лесу сохнуть.

— Деревом-богом? — Съязвил я.

— Может быть, понимаешь?

— А Европа?

— Далась вам эта Европа? Не суть у них, а суесловие. Ухватили от греков одно — «демократия» и забыли, что «демос разрушил Рим». Демократия — это оппозиция к власти, всегда. Кричать — могут. Строить и управлять — нет. Конь троянский поперёк дороги… Представь, если б сад мой был из разных деревьев? Растут — вкривь и вкось, цветут — в разный срок, плодят мелкоту и горечь. Не сад, а опять-таки лес. В лесу кому хорошо? Паразитам: прицепился к ветвям — и сосёт, как обезьяна, зелёное… Хотя, я ведь тоже, смотри — пустоцвет: семья оторвалась… Отцы и дети…

У нас в саду, не сегодня-завтра, зацветёт абрикос и персик — всей весенней бескрайностью. Ты знаешь, какого цвета цветы у персика? И я не знаю. Столько раз вижу, а знаю только одно — живые и нежные. Японцы поклоняются цвету вишни. В песнях удивляются цвету яблони. А я жду цветов абрикоса и персика, потому что они как ожидание чуда, чтоб рассвет порадовать. Только бы утро морозным не было. Только б совпала природа теплом и потугами, как мать своим криком и криком младенца.

Когда между Михайловским перевалом и Пшадой цветут персики, весь мир кажется раем, и ничто не тревожит, кроме одного: мороза бы ночью не было, веточки бы не примёрзли.

Знали мы друг друга давно, работали на море, а история с садом началась с бандюков, году в 93-ем или 94-ом, когда у него сгорел дом. Слава богу, все живы осталась: жена в это время в больнице лежала, а дети в школе. Работы и денег не было. Выкручивались, как могли. В это время и встретил он в городе этого криминального авторитета. Как его звали — не помню.

Они — воры-бандиты, мэры и председатели, депутаты и адвокаты — все воевали между собой тогда: греки, грузины, армяне, чечены… ростовские, местные, пришлые, закубанские, подмосковские и майкопские… Народ за оружие браться не стал, слава богу, — бедствовал, но терпел. Понимал каждый: потянешь своё — загорится чужое. А верхи меж собой делили: и землю, и море, и рыбу и птиц в небе. Потому и не стало на небе птиц. Распугали. Каждую ночь стреляли и друг от друга бегали, по ночам — хоронили.

А с этим авторитетом, оказалось, они — пацанами — в одном дворе жили. Узнал тот про беду с домом, предложил помощь: если отвезёшь в Грузию деньги — получишь жильё. Миша Петрович на всё был согласен, что и как — не спрашивал. Что спрашивать и чего бояться? Нужда.

Мы на Поти шли, вакансия на борту была — пошёл Петрович третьим механиком. Нам — работник, ему — командировочные.