Берега и волны

…Что со мной было в Поти? Так это уже я и сам забыл. Понял только, что о деньгах я не тому сказал, кому должен был. Они все на одно лицо казались — чёрные. Или я — глупый. Помню, что гонялись за мной больше суток: ловили и били, а деньги я спрятал. Так спрятал, что и сам найти не мог, веришь? Я под домом заброшенным спрятал, когда пришли за деньгами, там экскаватор работал и от дома одни развалины — пыль облаком. Опять били. Потом — надоело бить. Один говорит: утопим в общественном туалете! Привели, хотели в одежде просунуть — не прохожу в отверстие. Заставили раздеться — просунули, головой вниз. Хорошо, что я ниже плеч узкий был — быстро ушёл и быстро вынырнул, не задохнулся. А мозги заработали так быстро, что я змеюкой в углу всплыл и наверх потянулся. Им меня не видно было. А в углу верёвка была и жердь стояла. Я уже из ямы в какую-то дырку по земле полз, когда услышал, что-то тот, горластый, гранату решил в туалет бросить. Они его удерживали, а он бросил. Как они так лоханулись? Туалет развалился, а они — не вышли… Я до вечера прятался, потом — на берег протоки вышел, разделся, отмок, обмылся. Пошёл к дому, где экскаватор работал. Нашёл свой мешок с деньгами. Пошёл снова к тому ресторану, где ждать должны были мою передачу — дождались, передал. Отмывали в каком-то гараже, из шланга, главное — с мылом. Накормили. Положили спать. Хорошо, что уснуть не успел — в туалет захотелось, в сад вышел — вырвало около туалета, от запаха. В этот момент и услышал — другие пришли и стрелять начали, меня искали. Я — побежал…

…Про турчанку рассказать? И рассказывать нечего. В той каюте, да в такой шторм дышать нечем было, говорить — ничего не услышать, так море кидало нас, вверх-вниз, вправо-влево. Трясло и бросало. С жизнью прощался? Нет, её жалко было, другое — как в другой жизни осталось. Она, бедная, руками цеплялась и ногти ломала в кровь. Думала: в меня вцепится — живой будет. Рвала на мне всё на ветошь мелкую, и меня рвала, как тигрица зайца. Что делать? Обхватил её руки, прижал покрепче и запел песни, которые на ум приходили, все подряд: про жизнь-любовь да про отчий дом. Притихла. Как ребёнок меня обняла и говорила мне, говорила, про своё рассказывала, пока не уснула, обессилев совсем. Сколько времени петь и слушать пришлось — не скажу сейчас. Может, пять часов, может — десять… Ты говоришь: суток трое, пять… Не помню. Руки помнят. Четыре руки, капитан? Четыре! Это не на пианино в гостиной, с окном на луну. Это — за жизнь. Цеплялась. В четыре руки! Не хотела отпускать меня. Слов запомнила русских — на всю жизнь… Турчаночка! Плохого — ничего не было. Даже в мыслях. Ребёнок! Она думает — я её спас. Вы говорили — она отмолила. И молитвы её — до небо взлетели. Может быть. И на мостике — люди были. И машина, хвала её богу — не подвела. А руки — спасли. Так целовал её пальчики в кровушке! Все мы тогда за край жизни цеплялись. И Бог ли, Аллах ли нас там не оставил. И все мы тогда — выросли, — он показал двумя пальцами, — чуть-чуть-чуть!

…А цветы? Что цветы? Отцвели и завяли. Предъявить нечего было — такой у нас бизнес. Криминал да риск, да судебный иск. Прятался и жил на кладбище, почти год. Потом испугался, что кто-то меня увидит, ушёл на берег и там, в полузасыпанном с войны подземелье, как змей, мёрз всю зиму. Людей сторонился, бояться стал. Нашёл меня хлопец, от бандюков, передал от главного, чтобы шёл я за перевал в этот сад. Потом — сам знаешь…

— А дальше что? Что делать будешь?

— Когда?

— Так не вечный ведь?

— Так мне тогда уж неважно будет.

— А сад?

— Сад — проблема. Потому тебя и позвал. Ты думал — я тебе нужен? Нет, капитан, — ты мне.

— Чем я тебе помогу? У тебя — дети, внуки, семья… Им — передай!

Он усмехнулся и повернул лицо, которое осветилось и опять показалось мне серым и старым, разлил вино по стаканам и сказал совершенно четко, разделяя слова:

— Это главная тема. Про семьдесят лет, про события жизни, про Конфуция и богов — всё это ничего не стоит. Лес. И ни в том беда, что мне старший внук говорит: продай всё, а нам деньги отдай… Я и так всё оставлю, с собой не возьму… Но они это «всё от меня» не видят. Персик для них — в магазине, на полке. Мир — полка с ценниками. Я, можно сказать, последний грек на этом перевале.

— А ты разве грек, Петрович?

— Не похож, разве. Папа — русский, а мама — гречанка. Кому — сад оставить? Только-только цвести начнёт. Что я саду скажу?.. Молчишь? Ну, за Крым, что ли?

Мы чокнулись, выпили и замолчали.

Всю ночь он не спал. Я слышал, как он ходил, разговаривал долго с собакой. Собака скулила и плакала, будто рассказывала ему о своей боли. Под утро пошёл дождь. Мелкий и тихий.