Берега и волны

— Я понял… — Парень смотрелся смышленым, и всё понимал правильно.

— На причал-то посматривать надо — вахта.

— Я понял, — исполнительно глянул на берег, — а вы?..

Но старпом уже скрылся за дверью, и надо было брать в руки швабру. Вахта и служба.

В ноль три сорок пятьон поднялся на мостик. Волосы ещё мокрые от душа, в запахе шампуня с мёдом и свежей рубашки — тёплое ощущение дома:

— Доброе утро, коллега! Как вахта?

— Доброе утро, Константин Палыч! Как город? Как провели время?

— Кофе горячий есть? В каюте не стал пить. Ужасно по пароходу соскучился! — Он тронул рукой переборку и отдёрнул с испугом.

— Что с вами, Палыч? Не током ударило?

— Током? Нет. Не током! Пальцы… — он засмеялся, облегчённо и честно. — Кофе судовой — самый кайф… горрряченький. Чуть не обжёг пальцы… Обжёг. Смех и грех. — Сжал ладонью свой смех в горсти, успокоился. — Первый глоток кофе на мостике — это святое, коллега. Жить хочется.

Ноль три пятьдесят пять. Чего ещё можно хотеть? Даже спина согревалась. Даже ладони заболели приятно, игольчатой лаской. Привычно изрёк: «Вахту принял. Приятного отдыха…»

С рассветом и весь следующий день — строители, грузчики, порт с экипажами трёх судов у причала — смеялись и пытались вычислить: кто такой этот «везучий, чертяка! Живучий моряк! Живучий…»

Он и сам это знал. И сам — радовался. Стыдно сказать: в луже… Навались, румпельный!

Ледокол! Раечка…

Абрикосовое море Рассказ

— Смотри, какое у меня теперь море! Абрикосовое! А там — персик цветёт. Персиковое!

— А нам механик нужен. Из Геленджика на Турцию бегаем. Пойдёшь?

— Погоди, капитан. Тебе сколько лет? Шестьдесят? А мне — семьдесят! Я, можно сказать, только-только про жизнь понимать начал.

— Ещё годика два поморячить мог бы?

— Зачем? Не в том дело, что отморячился-откорячился, а в том, что я берег увидел. Это хорошо, когда понимаешь и море, и берег свой… Нет. Моё море здесь теперь.

Садовод улыбался, не скрывал, что рад встрече, но снова взял в руки перочинный нож и продолжил прерванное занятие — вырезал свистульку. Ивовая ветка, разбухшая от соков весны, дрожала и прокручивалась в его сильных пальцах, привыкших прививать живые побеги на растущем дереве.

— Пойдём, на старый орех присядем, помнишь его?

— Как не помнить? Грецкий орех — король леса. Ни одно дерево близко не подойдёт…

— Сломало дерево в эту зиму. Такой мощный орех был, лет сто — не меньше.

— А ты раньше времени уходить решил… Возвращайся! Море наше ещё!

— У тебя — море. У меня — сад.

— Подожди. Это тот сад, который умирал? Который тебе бандиты подарили? Сколько же ему лет? Сколько ему жить осталось, Петрович?

— Ты скажи, капитан: сколько лет живёт пароход?

— Да сколько экипаж на нём будет достойный, столько и жить будет.

— Так и сад. Умирал, потому что люди вокруг умирать стали. Союз — умер. Совхоз — умер. Садовник — умер. Мне главный бандюк этот сад на сохранение дал. А сам — сам знаешь, где лежит. Царство небесное. Плохого сказать не могу, а хорошее — вот оно: не дал плохим людям сад на дрова выкорчевать, не позволил. Он так мне и сказал тогда: «Я в войне абрикосы зелёные вместе с солдатами ел — витамины. Что б со мной ни случилось — пусть сад пацанам останется… Зацветёт!»

Сейчас хорошо — весна. Скоро тепло пойдёт настоящее. Видишь, птиц сколько! Откуда они? Давно столько птиц не видел.

Мы смотрели на небо, которое переливалось густыми потоками перелётных птиц. Они возникали на горизонте и быстро превращались в широкое и переворачивающееся в вышине облако. Облако скученных стай распадалось, светлея, воспаряло сквозь солнечные лучи, и оттуда, как с горки, густыми и тёмными волнами падало вниз, опять распадаясь на перья и крылья и шумность восторженных криков. В реке отражались облака и птицы, стремясь навстречу и сливаясь, как в зеркале, смешивались и смеялись. Над лесом поднималось тепло, как пар. Из луж вырастали деревья, отражаясь в глубину. Стаи текли над долиной, над блеском речных перекатов, над разбухшими почками, разлетались потоками, садились крылатой листвой на деревья. Взлетали — все сразу, роняя на лес разноцветные перья. Одна волна — оголяла вершины деревьев, взлетая. Другая, чуть дальше — накрывала размахами тысячи теней. А ветви вибрировали и содрогались от ветра, который рождала энергия птиц.

— Весна! — повторил Миша, манипулируя ножичком и наклоняясь, чтобы лучше видеть своё изделие. — Я скажу тебе просто: умирал сад. Людей вокруг не осталось. Я пришёл. Взял лопату и ходил среди сломанных веток. Что я мог сделать? Механик среди обрубков? Дерево — как человек: уход любит, слово доброе слышит. Будешь ухаживать — вместе с тобой жить будет и вместе с тобой умрёт. Жизнь — простая механика, если подумать.

Пришла собака, вся в репьях, усталая от гомона птиц и своей беготни за ними. Легла под кустом, положив морду на лапы, и сделала вид, что уснула. Но уши подергивались и шевелились, как крылья бабочки.