Берега и волны

— Куй! Куй! — подхватил агент русское слово, не понимая разницы.

— От уколов — свободен! — махнул рукой капитан, и все потянулись с палубы, пересмеиваясь.

«А и Б сидели на трубе», — резюмировал весёлый Сашка.

Остались, как прежде, Мотя, повар и «освобождёенный второй» с помятой от частых подвертываний штаниной. Он и предложил на радостях:

— Мотрий! И ты, Саша! Потому что я вас очень теперь уважаю — такое дело пережили, можно сказать, и за спасение от сорока уколов предлагаю сегодня — в ресторан!

— Так денег нет, — возразил моторист, и снял от волнения пилотку.

— А морская дружба? — спросил бывший пострадавший.

— А долг платежом красен? Чем расплачиваться с тобой будём? А я в долгу не могу быть. Берёшь-то чужие и на время, а отдаёшь — свои и навсегда?!

— Ты, хоть и Главный, точно — подводник.

— Почему?

— А там всё по инструкции или по приказу. А соображать кто за нас будет?

— Соображать? На троих?

— Кодовое слово знаешь, оказывается. Насчёт монет — не парься! Мы по ночам ходили по улицам и собирали всякий хлам: велики, ролики, транзисторы, холодильники — всё, что на мусор японцы выносят. Я сегодня решил: хватит! Моряк зарабатывать должен в море, а то, что на помойке собирали — позор! Противно нашему правилу и чести, как раньше, при царе, на русском флоте говорили. Я в одной книге прочитал и мне очень фраза запомнилась. Короче, я свое барахло оптом продал сегодня, руки вымыл и деньги эти, уличные, хочу просто потратить. Пропить, если быть точным.

— Похвально! Хорошая морская школа! Что пропитó, проедено — в дело произведено! — поддержал моторист и поправил пилотку «во фронт».

— Точно, идём втроём в один русский ресторанчик, «Пострел-й-ка!», называется.

— Точно!

С этого момента покатились события, как по рельсам Транссиба, к цыганке не ходи.

Глава 4. Цыганка, «качки» и «земеля»

Япония окружила сразу, тесно и улыбчиво, потому что они нам всегда улыбаются. Или так только кажется?

Обтекала — потоками людей и машин, прилавками и мостиками, висящими и протискивающимися над улицами, как цветные гирлянды.

Взлетала — самолётами меж домов и змейками поездов над городом: многоярусные мосты-эстакады гудели и вздрагивали над головами от рёва лайнеров и гула машин.

Отдалялась — торопливыми спинами и глазами людей, спешащих мимо. Один — остановился и шагнул навстречу, но лицо — утомлённое, бегло наклонился, завязывая шнурок на кедах, и снова нырнул в поток, не потревожив двух воробьёв на краю асфальта и не заметив меня.

Задыхалась — от впечатлений и удивления: таксисты сидели в своих авто как манекены — в белых рубашках с галстуком, все с одинаковой стрижкой и все на одно лицо — японское. Дверцы у такси открывались и закрывались автоматически, пропуская пассажира, который на дверцы и не смотрел, будто их и не было вовсе. Первые этажи высотных зданий были бесконечно огромными, как стадионы. Одни этажи пестрели и двигались, полными людей эскалаторами и картинками реклам на мониторах, другие были статично обездвиженными: в них стояли бесконечные ряды игровых автоматов, и бесконечное количество роботов-людей застыли перед ними в неподвижных позах, кажется — навечно. Но везде было одно общее — людей было много. Оч-чень много. Много было домов, окон, дверей. Провода висели над улицами, как потоки дождя. Деревья, большие и маленькие, опутаны лентами и привязаны к городу, как корабли к пристаням или воздушные шары к земле, чтобы не уплыли и не улетели — напоминание о цунами и тайфунах.

«Япония — это тебе не подводная лодка, конечно, но тесновато, как в моторном отсеке», — осваивался Мотя и втирался в доверие улицы, сменив родную пилотку на японскую шляпку — маленькую и вполне мужскую.

«Вечером, люди идут в свои комнаты, пустые без нашей привычной мебели — без комода со слониками или шкафа с зеркалом, смотрят на бумажные стены, как на занавес свето-теней, смеются перед плоскими телевизорами, выходят под звёздное небо и не думают о завтрашнем землетрясении, будто совсем не боятся богов и их гнева. Каждый день — суета и история: обувь в ящичке у порога — как череда поколений в гости, ритуал чаепития — как молитва без слов, прикрытые веки над маленькой чашечкой чая… Совсем как у нас на Кубани, — думает Саша. — А вся философия Востока, — упростил он восточную мудрость, — это слабость концентрированной силы и резерв бесконечной слабости, когда слабость — как небо, и её не обхватит даже самый могучий боец суоми, и она ему — непосильна». — Сашка вздыхает мечтательно и вспоминает Тамань — другой край земли, свободный, как бабушкин огород за хаткой, медленно сбегающий к морю, и мост, который он сам построит на её удивление: «Сашок, та хиба ж это можно — по небу на Крым переихаты? Не — не виру…» И становится бабушка — похожа на друга Мотю: «Не верю, Сашок».

Япония — край земли и восход океана.