Берега и волны

— Почему? — Сашка искренне удивился.

— Потому что узкие глаза «в строчку» видят, Саша. Хитрющие! Потому и смеются.

— А колеса — не знали пока им европейские моряки его в руки не сунули.

— Не верю.

— Мотрий! Я же про Японию ещё в школе всё перечитал. Исторический факт: американские моряки им колесо показали, а через пару дней узкоглазые коляску с рикшей придумали и к американскому паруснику подкатили. А через месяц — запатентовали! Египетским колесницам — две тысячи лет, а может и больше, а патент на коляску в два колеса — у японцев! А ещё через год — первое правило уличного движения — левостороннее! Европейцы и не думали о правилах на дороге, а японцы — пожалуйста.

— Я же говорю — башковитые! А почему — левостороннее, Саш?

— Потому что у них все порядки от военного: в какой руке меч? В правой. По левой стороне едут, а правая — для боя свободна! Я так думаю… А иероглифы и массу всяких слов — они у китайцев слямзили. Потому что — островитяне. Островитяне — всегда немножко ленивые. Точно!

— Это ты не прав, Саша. Судов-то у них в порту — тысячи, и все — «мару»?

— Ты, Мотрий, думаешь, что слово «мару» японское?

— Само собой.

— А вот и нет. Японцы корабли не строили и, если парус в море видели, то только рукой показать могли и на месте подпрыгивали, а слово «мару» — корабль скопировали у китайцев. Точно тебе говорю.

— Может они не ленивые, а рациональные? Если надо что — оглянутся вокруг, поскребут затылок и… — Снял пилотку и задумался…

— И найдут у соседей, — продолжил Сашка, и оба засмеялись.

— Стой, придумал, где деньги взять! — водрузил пилотку, как король корону.

— Говори!

— Деньги, Сашок, надо заработать самим, в городе. Это просто. На Канарах зарабатывали тем, что нам предлагали: мойка машин, мелкий ремонт, принеси-отнеси.

— Здесь этот промысел на улицах «качки» из Владика держат — не пробьёшься, — бодренько вписался в разговор второй помощник, любитель камбузной территории, которого все на судне звали «блатной». — В лучшем случае — отберут заработанное, а в худшем — ещё и побьют. Как спец говорю вам. — Он покровительственно повернулся к повару, — пирожком угости, Сашенька! Таких пирожков по всей Японии не найдёшь, только у тебя, казачок ты наш таманский. И хрену ложечку на пирожок, Сашенька — очень люблю пирожки с хреном. — «Блатной» улыбался и облизывался, как кот на сметану, и отказать ему было нельзя. Да и кот — «Япона рыжий» был уже тут как тут. — Ой, как вовремя ты к нам, Сашок, приехал… Брысь! — Блатной лягнул кота и тут же завопил на весь порт:

— Укусили! Стой, гад, собака!..

Глава 2. Стой!.. Начнём по порядку…

Когда это было? Год, наверное, 95-й. Точно, несколько месяцев спустя после землетрясения в Кобэ, чуть было не остановившего строительство великого моста, потому что землетрясение сдвинуло фундамент одного пилона. Возникла проблема продолжения проекта, но японцы задачу решили, подумали — и решили. Про мост мы узнали позже, когда прилетел Сашка. Он прилетел в экипаж последним: мы ждали своего старого повара, а прилетел Сашка. Казак с Тамани, совсем не моряк, а просто мечтатель — мост хотел увидеть.

Агент подкатил на машине прямо к трапу, вылез пузатенько-шустрый из кабинки своего «паджерика» и крикнул на борт вахтенному: «Сашка-повашка приехала!» А уже потом вылез Сашка: два метра ростом, центнер веса, в пробковом колониальном шлеме, белых шортах и белых гетрах под жёлтые сандалии.

— Морячок, однако… — прокомментировали у трапа.

Потом вспоминали, что был ещё чемодан, бесцветный от старости, лопнувший по старому шву и потому перевязанный скотчем — не путать со «скотч-виски» — не русская штучка! «Морячок, блин!» Была, конечно, (куда без неё в свежее-пост-советские времена?) сетка-авоська. Реликвия! С консервами — рыбными консервами! Бычки жареные в томате, керченские! В Японию?! И газетный сверток с заначкой — грелка с самогонкой — выпить и закусить сразу! Ни одна таможня пронюхать не могла. Газета — смотри политически! — защищала и берегла идейную составляющую: выпил — поговори с товарищем. И газета для этого, как погода для англичанина, повод поддержать тему: «Что-то очень беспокоит меня Гондурас. — А ты его не чеши!».

Помнится (так было принято на любом другом судне вдали от дома) газету освободили от завёрнутых в неё ценностей. Водку давно выпили, грелку спрятали, газету тщательно разгладили, и передавали, перечитывая, месяца два ещё… Из каюты капитана в каюту старшего механика, из машины на мостик, с мостика в грузовой отсек, от вахты до вахты… — «новости из Союза…», слёзная закуска от тоски и бессонницы. Но — это не главное, потому что — не скоро. Ноги в сандалиях — на причале, тело и грудь — винтом вывернуты, так что руки назад в автобусе, а голова повёрнута к нам на палубу:

— Смотрите!

Чемодан и авоська легли на причал. Руки его освободились, и вернулись в салон машины, доставая ещё что-то. Секунда! И «центнер» принял на грудь, взвешивая на широченных ладонях шмат сала и буханку чёрного хлеба.

— Вот тебе и винт-финт, шевели ушами! Что привёз?