Берега и волны

— А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски, фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны. Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказ в слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят всё, слышат, а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к нёбу прилипли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушка со слезой в спину их перекрестит. А бог не примет.

— Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?

— Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше, от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матушка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доля ты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны — сторона отдельная…

— Молодец. Молодец — тралец.

— Тралмастер, капитан. Тралмастер.

— А спой-ка, тралец, которая про облако с богом. Помнишь?

— Мелодии захотел? Для тебя, капитан, вспомню.

Бог мой — на облаке белом распят.
Бабья любовь — целовала раз пять.
Любовь умоляла — не болеть и жить,
И рано по мне панихиду служить.
Я руки раскрылю — навстречу судьбе,
И в колокол — сам позвоню по себе,
Я так закричу, словно осиротел,
Чтоб слышала ты, как я песню запел.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясь в утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Ты хлебные крошки бросаешь в птиц,
А это ведь я между белых орлиц,
Ты ласковым словом окликни меня
В закатной сирени вчерашнего дня.
Ты молишь пред богом словами любви,
Чтоб жизни моей молодой не сгубил,
А счастье не в том, что остался живой,
А в том, что к тебе преклонюсь головой.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверх руку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднял голову и огляделся.

Вернусь я, вернусь на любимую Русь,
Где степью ковыльной качается грусть,
Где ты одиноко плетёшь из цветов
Венок для моих недосказанных слов.
Я руки раскрылю навстречу судьбе,
И в колокол — сам позвоню по себе,
Я сам закричу, словно осиротел,
Чтоб слышала ты, что я песню запел.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался. Но старожилы в клетках, каждый из своей, отреагировали в голос:

— Земеля! Очнулся, земеля?

— Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.

— Погоди, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговорить не терпится. Может, он мне земляк. Я его за русский мат целовать сегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

— Где я? — казалось, он плохо видит и не понимает окружения.

— Там же, где и мы — африканский берег, русская тюрьма, каюта отдельная, с видом на море, белая луна и вентиляция морским бризом — все натуральное.

— Опять тюрьма.

— Был здесь разве? Что-то тебя не помню.

— Нет. Я на берегу сидел. В яме. Почти год.

— Бежал?

— Два раза.

— Что же ты так неудачно?

— Меня бить учили. Убегать — не учили.

— Посмотрите, капитан, на этого придурка. Ему, видите ли, бегать западло. Гордый. Да я — на Родину — на коленях ползти буду. И тебя, лентяя, заставлю. Понял? Оплачено.

— А зачем шумишь? Бегать и шуметь — не совместимо. И не оплачено, как ты намекаешь, деньгами. А оплакано. Слезами. Мамой твоей. Женой. Дождиком с родины. Так вот, земляк. Арифметика дальних плаваний. — Новенький открыл глаза и потянулся в клетке.

— А все мои боли не в счёт?

— Мы с тобой мужики, дорогой. Моряки. Нам эти боли и риски — профессия. Мы так устроены — чем хуже ситуация, тем больше закипает злость, и крылышки прорастают, назло и наперекор. Свои силы — не счесть. А себя жалеть, как деньги считать — мелко. Ты учись беречь силы близких. Это им трудно. Они — о крылышках твоих и запасе души — не знают. Только волнуются о тебе, как море брызгами, и руки у них опускаются от бессилья, что не могут помочь тебе. Понял? Самое трудное мужику — рассчитывать силы близких. Это труднее, чем кулаками на ринге.

Капитан в своей клетке заволновался, заулыбался:

— Быстро вы оклемались, однако. Молодой! Силы есть, значит. Вас как зовут?

— И Герой, и Геной, и Гошей… А фамилия моя Гром. И в школе, и на флоте. А дома — жена с дочкой: Гром, миленький… Всем всё ясно. Во мне раньше почти сто кило было. И слов лишних не требовалось.

Витя опять приподнялся и глянул на новичка с интересом:

— Сто кило? Ослаб. Теперь в тебе и половины не будет.

— Будет. Я живучий. Домой вернусь. Отопьюсь и отъемся.