Беседа

Мне голосом тихим мертвец отвечал

С заметным загробным акцентом:

— Мой друг! Я в твоем общежитье стучал

В двери ко многим студентам.

— Уйдите! — они мне кричали в ответ

Дрожащими голосами.

— Уйдите! Вон там проживает поэт,

Ведущий дела с мертвецами.

О друг мой земной, не гнушайся меня,

Забудем о классовой розни.

По вашей столице я шлялся два дня,

Две ночи провел на морозе.

Я вышел из гроба как следует быть:

С косою и в покрывале

(Такие экскурсии, может быть

Ты вспомнишь, и прежде бывали).

Но, только меня увидали в лесу

В моем облачении древнем,

Безжалостно отобрали косу

И отослали в деревню.

Я в город явился, и многих зевак

Одежда моя удивляла.

— Снимай покрывало, старый чудак!

Кто носит теперь покрывала?

Они выражали сочувствие мне

И, чтоб облегчить мои муки,

Мне выдали френч, подарили пенсне,

Надели потертые брюки.

Тяжел и неловок мой жизненный путь,

Тем более, что не живой я.

О друг мой живущий! Позволь отдохнуть

Хотя б до рассвета с тобою.

Он встал на колени, он плакал, он звал,

Он принялся дико метаться…

Я был беспощаден. Я призрак прогнал,

Спасая свою репутацию.

Теперь вспоминаю ночною порой

О встрече такой необычной…

Должно быть, на каменной мостовой

Бедняга скончался вторично.

1926

ЛИРИЧЕСКИЙ УПРАВДЕЛ

Мы об руку с лаской жестокость встречаем:

Убийца спасает детей и животных,

Палач улыбается дома за чаем

И в жмурки с сынишкой играет охотно.

И даже поэты беседуют прозой,

Готовят зачеты, читают рассказы…

Лишь вы в кабинете насупились грозно,

Входящих улыбкой не встретив ни разу.

За осенью — стужа, за веснами — лето,

Проносятся праздники колоколами,

Таинственной жизнью в тиши кабинетов

Живут управляющие делами.

Для лета есть зонтик, зимою — калоши,

Надежная крыша — дожди не прольются…

Ах, если б вы знали, как много хороших

На складах поэзии есть резолюций!

Ведь каждая буква из стихотворенья

В любой резолюции сыщет подругу,

Но там, где начертано ваше решенье,

Там буквы рыдают, запрятавшись в угол…

Суровый товарищ, прошу вас — засмейтесь!

Я новую песню для вас пропою.

Улыбка недремлющим красноармейцем

Встает, охраняя поэму мою.

Устало проходит эпический полдень,

Лирический сумрак сгустился над нами.

Вы слышите? Песнями сумрак заполнен,

И конница снова звенит стременами.

Ах, это, поверьте, не отблеск камина —

Теплушечный дым над степями заплавал.

Пред нами встает боевая равнина

Огромною комнатой смерти и славы.

Артиллерийская ночь наготове,

Ждет, неприятеля подозревая…

Атака! Я снова тобой арестован,

Тебя вспоминая в теплушке трамвая.

Суровый товарищ! Солнце заходит,

Но наше еще не сияло как следует.

Прошу вас: засмейтесь, как прежде бывало,

У дымных костров за веселой беседою.

На нас из потемок, даруя нам песни,

Страна боевая с надеждой глядела…

Страна боевая! Ты снова воскреснешь,

Когда засмеются твои управделы.

Ты снова воскреснешь, ты спросишь поэта:

«Готова ли песня твоя боевая?»

Я сразу ударю лирическим ветром,

Над башнями смеха улыбку взвивая.

1926

ЕСЕНИНУ

День сегодня был короткий,

Тучи в сумерки уплыли,

Солнце тихою походкой

Подошло к своей могиле.

Вот, неслышно вырастая

Перед жадными глазами,

Ночь большая, ночь густая

Приближается к Рязани.

Шевелится над осокой

Месяц бледно-желтоватый,

На крюке звезды высокой

Он повесился когда-то.

И, согнувшись в ожиданье

Чьей-то помощи напрасной,

От начала мирозданья

До сих пор висит, несчастный…

Далеко в пространствах поздних

Этой ночью вспомнят снова

Атлантические звезды

Иностранца молодого.

Ах, недаром, не напрасно

Звездам сверху показалось,

Что еще тогда ужасно

Голова на нем качалась…

Ночь пойдет обходом зорким,

Всё окинет черным взглядом,

Обернется над Нью-Йорком

И заснет над Ленинградом.

Город, шумно встретив отдых,

Веселился в час прощальный…

На пиру среди веселых

Есть всегда один печальный.

И когда родное тело

Приняла земля сырая,

Над пивной не потускнела

Краска желто-голубая.

Но родную душу эту

Вспомнят нежными словами

Там, где новые поэты

Зашумели головами.

1926

КЛОПЫ

Халтура меня догоняла во сне,

Хвостом зацепив одеяло,

И путь мой от крови краснел и краснел,

И сердце от бега дрожало.

Луна закатилась и стало темней,

Когда я очнулся и тотчас

Увидел: на смятой постели моей

Чернеет клопов многоточье.

Сурово и ровно я поднял сапог:

Расправа должна быть короткой,—

Как вдруг услыхал молодой голосок,

Идущий из маленькой глотки:

— Светлов! Успокойся! Нет счастья в крови,

И казни жестокой не надо!

Великую милость сегодня яви

Клопиному нашему стаду!

Ах, будь снисходительным и пожалей

Несчастную горсть насекомых,

Которые трижды добрей и скромней

Твоих плутоватых знакомых!..

Стенанья умолкли, и голос утих,

Но гнев мой почувствовал волю:

— Имейте в виду, о знакомых моих

Я так говорить не позволю!

Мой голос был громок, сапог так велик,

И клоп задрожал от волненья:

— Прости! Я высказывать прямо привык

Свое беспартийное мненье.

Я часто с тобою хожу по Москве,

И, как поэта любого,

Каждой редакции грубая дверь

Меня прищемить готова.

Однажды, когда ты халтуру творил,

Валяясь на старой перине,

Я влез на высокие брюки твои

И замер… на левой штанине.

Ты встал наконец-то (штаны натянуть

Работа не больше минуты),

Потом причесался и двинулся в путь

(Мы двинулись оба как будто).