Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

сказывал, что видел, как в этих местах ходила девушка, одна, в купальни-

ке, платье неся в руке… И я понимаю, что это про меня! Через десять лет!

То, что это про меня, – точно, там просто больше никогда никого не было!

Ю. К.: Преобладание пространства над временем…

М. Н.: Так вот, приезжаю я в Херсонес… А этот человек, которому

я телеграмму отправляла, был совершенно особенным человеком. Допу-

стим, нам надо было где-то встретиться, если я приходила на час раньше,

он там уже был. Если приду на четыре часа раньше – он там уже был.

И,  в  конце  концов,  стало  ясно,  что  не  стоит  вообще  расставаться,  рас-

ходиться, раз все уже так само собой решается. Когда я ему телеграмму

подавала, я была уверена, что он ее получит. Но раз его там не оказалось,

у меня появилась одна-единственная мысль: значит, где-то эта связь по-

рвалась, и что-то случилось…

Куда я бежала, я вам не могу сказать. Но то, куда я бежала, – это и

есть тот путь, который в рассказе описан. Все-все-все, по шоссе, до гор-

больницы, через площадь Ушакова, весь этот путь – все там описано аб-

солютно точно. Там был еще один интересный момент: я бегу по шоссе,

и кто-то меня догоняет на машине легковой: «Девушка, девушка, давайте

я Вас подвезу!» А я бегу так быстро, как он на машине едет. Он: «Да, де-

вушка, постойте!..» А я убегаю и убегаю. А я убегаю-то почему? Потому

что если распалась эта связь времен, значит, надо где-то связывать… И он

мне в спину говорит: «Да что Вы с такой красотой делаете в этом воен-

ном городе?! Вам надо жить в Одессе!»  (Смеется.) Я была в восторге от

Одессы, но это не мой город, а вот Севастополь – мой. И вот все эта до-

рога, которой я бежала, описана абсолютно точно. Главное, что я бежала

только потому, что остановиться не могла.

Ю. К.: Как Форрест Гамп…

М. Н.: Остановиться было невозможно…

Ю. К.: Ну, давай… Поэзия – не литература.

М. Н.: Ну,  понимаешь,  доказательств  я  не  имею.  Научных  доказа-

тельств, которые я могу опытным путем устроить и повторить неодно-

кратно.  Потому  что  если  доказательство  построено  только  опытным

путем, это может быть случайность. Потому я должна повторить его не-

однократно, и только тогда это будет служить доказательством. Существу-

ет наука, которая занимается литературой и поэзией, которая называется

литературоведение. К литературоведению я отношусь настороженно, по-

скольку, на мой ум, в этой науке можно доверять только тем людям, кото-

рые пишут сами. Когда пишет Блок, или пишет Мандельштам, тогда – да,

но когда пишет человек, который сам не написал ни единой строчки, и

228

вообще не знает, на каких дрожжах это поднимается и что это такое, то

тут получается такая странная вещь: он пытается анализировать что-то

им незнаемое, и очень может быть, что это не поддается такому анализу,

который к этому прикладывается. Я вот, например, так до сих пор и не

поняла,  что  товарищи  литературоведы  считают  художественным  обра-

зом. То, что они считают художественным образом, сводится к тому, что

существует текст и какое-то украшение текста. Вот, скажем, посмотрим

на  уровень  определений,  метафор,  аллитераций…  Но  нет  же  никаких

аллитераций, весь этот звон и гул создается сам по себе! Аллитерация

есть только в том случае, если я верю в свое определение аллитерации.

Вот, скажем, у Ломоносова, мне очень нравится:  «…где мерзлыми борей 

крылами / Твои взвевает знамена» 94. Не понимаю! Никакая это не алли-

терация! Это так и слышится, и потом, это, конечно, не спровоцировано.

Ю. К.: То есть аллитерация – это явление искусственное? То, что мы

считаем аллитерацией, это не аллитерация, а свойство поэтической речи?

М. Н.: Да! Литературоведы анализируют то, что поддается научно-

му анализу, но тут есть большая натяжка, ведь они анализируют что-то

придуманное, что-то искусственное. С одной стороны, я могу понять, для

чего это делается – для того чтобы читатель понял. Но это только сбивает

читателя.

Ю. К.: Они предлагают читателю примитив.

М. Н.: То есть читатель должен предполагать чудовищную низость,

что Пушкин придумывал эти звуки для того, чтобы строка гремела, – это

ужасно.  Но  когда  я  читаю  сочинения  по  литературоведению,  меня  по-

стоянно заставляют поверить, что это так. И если верить вот этой науке,

то получается, что поэзия – это жанр литературы, потому что она под-

дается анализу, которым анализируются все остальные произведения. Но

я категорически с этим согласиться не могу. Единственное, что когда-то

заставило меня остолбенеть и офонареть и что чудовищно подходит для

понимания того, что такое поэтическое существование в этом мире, язык

в поэтическом своем выражении, – это наука кристаллография.

Моя  встреча  с  наукой  кристаллографией  была  очень  интересной:

я тогда училась на геологическом факультете, была я совершенно оди-

нокая девушка, потому что ходила я с залатанным животом после опера-

ции… И науку кристаллографию преподавал один товарищ, очень кра-

сивый,  романической  внешности.  Оказывается,  у  него  жена  и  ребенок