Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

ник». Там можно знать очень много, но идет текст совсем другой: там

все доведено до предельного накала, и из этого делаются стихи. Иногда

говорят, что это лирическая проза, что это почти стихи – да ничего по-

добного! Лирическая проза – это и есть лирическая проза, и как раз не

стихи. Вот когда я пишу гениальное прозаическое произведение (напри-

мер, «Войну и мир» или «Бесы»), – это конкретное время, это конкрет-

95 А. С. Пушкин. «Осень (отрывок)».

231

ный идеологический выход, иногда может быть настолько конкретным,

что по пунктикам можно разложить… Вот возьми «Бесы» Достоевско-

го: там по пунктикам расписано, что нас ждет, и этот прогноз сработает

в определенном конкретном времени. Но вместительность поэтической

строки – это просто жуть какая-то! Вот мы уже говорили, например « Бес-

сонница, Гомер, тугие паруса…»96, – это ужас, что вмещено в эти строки,

это просто какой-то кошмар! Поднято все пространство с догомеровских

времен!  Тугие паруса – мало того, что это корабль, это ветер, это море, это

скорость, это движение… Но первым стоит слово  бессонница!..

Ю. К.: Да-а-а!

М. Н.: Бессонница… Я вам уже говорила, что я с Д. Быковым не со-

гласна:  никаких  бессмысленных  слов  у  Мандельштама  нет,  отсутствие

качества у Мандельштама есть новое качество, новое состояние. Бессон-

ница – это очень сложное понятие, которое совсем не сводится к невоз-

можности  заснуть.  И  еще  одно:  тут  сразу  же  вводится  нормальное  со-

стояние сознания и измененное, потому что бессонница, как и сон, – это

измененное состояние сознания. Мало того, что он поднимает мир жут-

ких тысячелетий, да еще и в двойном освещении! Это просто невероятно!

Проза этого просто не сможет сделать. Проза может делать замечатель-

ные вещи, но, скажем, вот на каком уровне: есть такой немецкий прозаик

Эдуард Мёрике, он писал очень много, но все забылось. Есть у него одна

вещичка маленькая «Моцарт на пути в Прагу»: Моцарт едет в оранжевой

карете ставить «Дон Жуана» в Праге. Вроде бы все хорошо, все прекрас-

но: карета, Моцарт, «Дон Жуан», Прага но… Проза это может сделать,

но  не  в  больших  объемах,  эпическое  полотно  этого  никогда  не  подни-

мет. Моцарт – как некий херувим, который уходит, улетает – но ведь там

об этом нет ни звука! Там есть только легкость движения… Максимум

легкой оранжевой движущейся невероятной жизни прет за собой такой

же максимум смерти. Вот в этом отношении это просто классная вещь!

Мне очень жалко, что она забыта. Этого нельзя сделать и в кино. Только

в  поэзии.  В  прозе  (да  и  в  поэзии)  испанцы  это  умели  делать:  Мачадо,

например. Там страсти и смерти столько!.. Страсти столько, что смерть

будет. Это умел делать еще японец Кавабата. Японцы вообще умеют это

слышать, правда, в каком-то страшном виде… Вот она его так любит, так

любит (взаимно!), что осталось либо расстаться, либо умереть.

Ю. К.: И умирает…

М. Н.: И умирает…

96 О. Э. Мандельштам. «Бессонница, Гомер, тугие паруса…».

232

Это все делает поэзия. Вот, скажем, у Юры есть стихотворение, где

пилотка и лодка рифмуются:  «… и на кусте качается пилотка. / И в тол-

чее густого комарья / играет на волне пустая лодка»97. Там вообще ни-

чего больше нет, но жизни там так много, что сейчас будет смерть – и

она там есть! Никто с такой чудовищной емкостью на таких немыслимо

маленьких масштабах не умеет делать такие вещи. Это умеет делать толь-

ко поэзия. Это что-то удивительное! Это точно так же удивительно, как

ювелирка каким-то странным образом сочленится, совмещается с мону-

ментальным искусством уже в силу того, что обрабатывается камешек,

которому миллиарды лет и который стоит страшных денег… То есть я,

с такой крошечкой работая, общаюсь с какими-то глобальными вещами.

Так работает абсолютно вся поэзия. И поскольку поэзия умеет делать то,

что никто не умеет, она подчиняется закону, которому никто не подчиня-

ется. Закон этот не осознан, не назван и не может быть назван, потому что

даже тем людям, которые это делают, его не сформулировать, их долг –

его слушать и ему подчиняться, но вовсе не их долг его формулировать и

объяснять. Чем больше я читаю стихи, тем больше я в этом утверждаюсь.

Вот удивительно, что это заметно даже на объеме строки! Скажем, есть

стихи – вот сплошная графомания, но там!.. Вот я одну строку помню:

« Как кукла мертвая, мертва…». Ну это же здорово!

Ю. К.: Да-а-а-а!..

М. Н.: Есть такая песенка, которая просто набита подобными веща-

ми, всплесками высокой поэзии. Речь идет об аварии: « Машинист поехал 

дальше,  /  Махнув  по  воздуху  рукой,  /  А  трупы  в  ужасе  лежали,  /  Объ-

яты страхом и тоской». Это как-то совершенно по-особому страшно!

Но страх начинается, заметьте, когда он « махнул по воздуху рукой»… Зна-