Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

у человека своих глобальных мыслей нет. Во-вторых, вы обратили внима-

ние на то, что гениев больше не будет?

Ю. К.: Почему?!

М. Н.: Они не востребованы.

Ю. К.: Ну и что! А природа?

М. Н: Ну не знаю… Может быть, что-нибудь там природа повернет.

Но вот как-то в них не нуждаются, над ними надо думать, их надо пере-

варивать, они тебя перестраивают… В гениях больше не нуждаются.

Ю. К.: Будут! Будут! Если есть бездны, то будут и гении.

вечер одиннадцатый

Ю. К.: Майя, как ты относишься к прозе поэта?

М. Н.: Проза поэта – дело сложное. Вся сложность в том, что у нас

и Пушкин, и Лермонтов, и Бунин классно работали и в прозе, и в поэ зии,

а потому нельзя взять и сказать, что одно от другого радикально отлича-

ется. Хотя они отличаются. Вот такие были наши титаны.

Ю. К.: Был Пастернак, Мандельштам…

М. Н.: Да!  Мандельштам  –  вообще  потрясающий  писатель.  Более

того,  Блок  писал  великолепно!  Просто  прекрасно  писал!  Другое  дело,

что каждый писал с поправкой на свои человеческие качества… Про рус-

скую прозу я скажу то же самое, что и про русскую поэзию: я равной

литературы не знаю. Конечно, я могу быть сильно необъективна, потому

что для того, чтобы говорить так досконально, нужно читать в подлинни-

ке. А переводчиков, которые переводят адекватно, очень мало. Рильке –

очень крупная величина. Я честно прочла Рильке на немецком, после чего

мне стало понятно, что он не переведен. Мы имеем нечто другое. Кроме

того, у Рильке настолько своеобразная степень увязки возвышенного и

земного, что равного ему найти просто безумно трудно. И то, что сделал

Пастернак, – это не Рильке. Это хорошие стихи, но нет этого у Рильке,

у него вообще стихи о другом…

Что же касается прозы, дело в том, что русский язык все поправляет

в лучшую сторону. С какого бы ты языка ни перевел, получается очень

красиво, потому что у нас красивый язык. Это самый страшный искус,

перед которым останавливается переводчик… Я понимаю, что каждый

переводчик старается сделать так, чтобы это было читабельно, чтобы это

было в жилу – его конкретные задачи мне ясны. Я прозу не переводила,

но на моих глазах моя дочь Маша в процессе написания диссертации при-

шла к выводу, что отечественным переводам с французского можно дове-

рять не совсем. Она их все перевела заново. Она пошла даже дальше. Для

того чтобы утвердиться, что она права, она сделала замечательную вещь:

она перевела Камю, ранние рассказы, которые у нас вообще не были пе-

238

реведены. Переводы мне очень понравились. Я таких никогда не читала.

И я поняла, что Камю говорит со мной совсем с другого места, совсем не

с того, куда его авторы ставили передо мной раньше. Вот он где-то меня

динамит, динамит, а потом идет кусок, который становится совершенно

ярким, прозрачным… Так вот после того, как я встретилась с Машкины-

ми переводами, я попросила, чтобы она перевела мне Пруста. Ну и Пруст

точно так же: он на французском выглядит не так. Поэтому надо читать

в подлинниках. Везде, где я бывала, я ходила и слушала, как говорят. Ис-

панский язык очень красивый. В Грузии красиво послушать. В Армении

мне очень понравилось. Самое безумное, самое сложное – это переводить

с украинского. Украинский язык – это не что иное, как сниженный по сво-

ей мощности, потерявший качество, пространство, русский.

Ю. К.: Одна американка сказала, что украинский язык – это карика-

тура на русский.

М. Н.: Да, это просто смешно. Мы как-то Кельту подарили Байро-

на – утомились хохотать! Байрон в переводе на украинский – это про-

сто… этого просто нельзя делать! На мой ум, не написать на украинском

ни «Полтаву», ни «Медный всадник»…

Ю. К.: А что произошло с украинским языком?

М. Н.: Я не хочу прослыть каким-нибудь ненавистником какого-ни-

будь народа, но я сразу скажу: единственные, к кому я никогда не буду

хорошо относиться, – это немцы. Вот какие бы мы ни были безбашенные

кретины, мы никогда не делали то, что делали они… Мы не можем сни-

мать волосы и набивать ими матрасы. Мы не можем этого.

Что касается украинского языка, мы когда-то жили вместе, Киев –

мать городов русских, у нас общая история. Говорили мы когда-то на язы-

ке, обладающем равной мощностью – на древнерусском: в нем все гремит,

грохочет. От этого же никуда не денешься. А потом то ли самые безба-

шенные, то ли самые пассионарные люди рванули с достаточно теплых

и плодородных степных районов, где все растет и никакой смертельной

зимы нет, в сторону северо-востока, то есть в ночь, в смерть, в черно-

ту  –  тут  должны  быть  какие-то  совершенно  особые  люди.  И  какую-то

мощность, тяжесть языка они поперли с собой. А люди, которые остались

там, в достаточно благополучном месте… Заметьте, они были не морехо-

ды, не кочевники…

Ю. К.: А русские, что, кочевники? Мы же пошли на Урал, на Си-

бирь…

М. Н.: Когда мы сюда шли, мы не думали, что здесь есть Урал и Си-

бирь. Ю. К.: Может, в русских какой-то гений познания сидит?

239

М. Н.: Меня опасно об этом спрашивать, ибо я со всем хорошим, что