Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

трудно, но тем не менее ему делает честь то, что он не полез в московскую

тусовку, то есть это какой-то природный ум… Надо сказать, за Астафьева

судьба сильно вступилась. Во-первых, крестьянское происхождение, во-

вторых, Сибирь – с Сибири, уже с Урала, начинается народ совершенно

особый. Потом постоянная близость к этим жутким мощностям… Я не

понимаю, как человек, который приперся с Иртыша или Байкала будет

пробовать у них писáться. Ну, это невозможно! Я удивлялась очень, зачем

это сделал Ким. У него такая роскошь, такая мощь – последний наш вели-

кий прозаик. Кстати, у этого человека есть то, что в литературе встречает-

ся чудовищно редко – то, что в человеке называется порода.

Ю. К.: Он  просто  дворянин…  В  нем  же  царская  кровь  течет…

Я очень люблю его. Особенно «Луковое поле».

М. Н.: Что  касается  этой  царской  крови  –  это  было  когда-то,  это

осталось в веках – от тебя зависит то, как ты в себе эту кровь несешь.

Ю. К.: Правильно!

М. Н.: В этом отношении – да!

276

Ю. К.: А кто в XX веке самый крупный прозаик все-таки?

М. Н.: В XX веке…

Ю. К.: Поэт, понятно, Мандельштам.

М. Н.: (Смеется,  подтверждая  вышесказанное. )  Одного  назвать

трудно. Дело в том, что, когда начинаешь говорить об этом, сразу вскрыва-

ется некоторая блистательная подробность, о которой не сразу скажешь.

Скажем, что касается Анны Андреевны Ахматовой, Анна Андреевна Ах-

матова  работает  со  словом,  как  со  скатным  жемчугом.  Она  никогда  не

поставит слово в спекулятивную позицию, в какое-то перенапряжение –

никогда! Она никогда не сделает, что делает, скажем, Маяковский, то есть

не придумывает: «А вы ноктюрн сыграть могли бы?..» Тут вспоминается,

товарищи, Бунин: «Заумное есть глупость». В этом отношении никогда

Ахматова себя ни в чем не винила. Никогда никакого намека на истерику

у нее нет. Это все надо ценить, это все надо уважать. Блок ведь был совер-

шенно прав, говоря, что от перенапряжения метафорического сознания

уже разит смертью, то есть от этой игры слова умирают. С этим очень

сложно в русской литературе, поскольку русская литература – это чело-

вечность, совесть. Вот совесть – боль, совесть – боль, совесть – боль – это

как-то страхует, как-то придерживает. То есть ценить надо то, что достой-

но того, чтобы его ценили, отвергать то, что должно быть отвержено. За-

играться с этим жутко легко!

Ю. К.: Вот Астафьев – классный прозаик.

М. Н.: Да, Астафьев – классный прозаик. Еще Ким! После Кима я не

знаю никого, это просто золотая проза по языку, по идеальной взвешен-

ности – вот прямо за Буниным он пойдет. Но мощность Астафьева неве-

роятна. Кто-то его сравнивал с Шолоховым, я бы не сравнила.

Ю. К.: Послушай, а Солженицын… Как тут сложилось?

М. Н.: Ты знаешь, про Солженицына мне говорить очень трудно.

Ю. К.: Угу. Мне тоже.

М. Н.: Мне говорить трудно! Во-первых, «ГУЛАГ» – это не художе-

ственное произведение. «Двести лет вместе» – это очень интересно, но

это не художественное произведение. И надо сказать, что все его худо-

жественные произведения, кроме, может быть, «Матрениного двора»…

Ю. К.: «Матренин двор», «Иван Денисович» и «Случай на станции

Кречетовка».

М. Н.: Убрать большие его произведения.

Ю. К.: Вот три…

М. Н.: Особенно «Матренин двор», который, бесспорно, очень хо-

рош. А все остальные его творения практически одухотворены и вопло-

щают все то, что сказано в этих вещах. Я не знаю, как к этому относиться.

277

Я не берусь это оценить. Я не знаю, как относиться к писателю, который

открывает мне глаза на исторические факты, которые раньше по идео-

логическим причинам от меня скрывали. Поэтому мне, в сущности, не

нравится этот «Дом на набережной». Мне просто…

Ю. К.: Пустышка.

М. Н.: Я не скажу, что это пустышка, но мне такие вещи не нравят-

ся потому, что вот этой мощности художественной литературы, которая

должна быть, там нет. Что касается поэзии, я всегда подчеркиваю то, что

она – не литература. Мы уже говорили, что она берется оттуда, откуда

идет этот первоначальный трепет, не выраженный словом, ибо невозмож-

но это выразить, так как ты, окромя волны и трепета, ничего не слышишь.

Вот сама невозможность это выразить и является главным стимулом того,

что человек берется это выражать. Так вот в прозе этой невозможности

выражения нет. Прозаик, в сущности, знает, о чем он будет говорить. По-

этому содержание прозаического произведения в какой-то мере, конечно,

пересказать можно – и ты что-то поймешь. Тогда как содержание стихот-

ворения пересказать нельзя! Надо только слышать его, весь его ритмиче-

ский рисунок, всю его стать и походку…

Ю. К.: Придумать можно. Можно представить…

М. Н.: Ну да! Вот тут-то как раз и есть глобальная разница, что и го-

ворить! Я понимаю, конечно, что степень этой невозможности выражения

у прозаика зависит от многих вещей: тут и включаются всевозможные по-

литкорректности, инстинкт самосохранения – что только не включается.

Хотя ничего включаться не должно! Должно включаться только идеаль-