Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

ное чувство меры: вот как «Капитанская дочка» и «История пугачевского

бунта». Но, надо сказать, когда находится писатель, способный подняться

над всеми инстинктами самосохранения и всякими идеологическими со-

ображениями,  получается  вещь  первоклассная,  первостепенной  важно-

сти. Из тех, кого мы только что назвали, пожалуй, будут только «Царь-

рыба» и «Проклятые и убитые» Астафьева. Вот мне нравится «Прощание

с Матерой» Распутина, но оно красиво, при всей моей нежнейшей любви

к Валентину Григорьевичу. Неслучайно сняли по нему кино.

Ю. К.: Да-а-а. Фильм – ничего, кстати… Л. Шепитько сняла…

М. Н.: Да, фильм ничего. Ну у нее, видишь ли, еще вкус на артиста

есть. У меня есть такое ощущение, что у Валентина Григорьевича есть

возможности, которые до сих пор еще не реализованы. И кто его знает!

Вот у него есть такой рассказ «Что передать вороне?», это одна из его

последних записей, сейчас он мало пишет, и там есть одна штуковина, ко-

торую он никогда не делал раньше. Вся эта его мифология, которая тянет

его в притчу или в какой-то такой мифологический крен, здесь есть, но

278

есть и другая вещь. Он идет по лесу. И он идет и оборачивается – и видит

по склонам – ничего. Снова он идет по лесу. То есть он уходит совсем…

«Уроки французского» – ну что ты! – товарищи, это просто мощный ро-

ман! Этот мальчик, этот Будда! И то, что он, вообще, нашел такую пару,

там сразу видно, что он может что-то такое!.. Вот у него – «Уроки фран-

цузского», «Матера» и «Что передать вороне?». Скажем, все остальное –

«Деньги для Марии», «Живи и помни», – я согласна с этим, но некоторое

какое-то нравоучительное… Я ничуть не удивлюсь, если он напишет что-

то совершенно неожиданное. Правда-правда!

Ю. К.: Его подпортили…

М. Н.: Да-да! Его жутко рано начали хвалить как раз за то, за что бы

его хвалить не надо. Потому что начали хвалить «Деньги для Марии»,

«Живи и помни». Между прочим, даже и в «Живи и помни» есть момент:

когда уже она смотрит-смотрит-смотрит с этой лодки, нам уже понятно,

что будет. Уже давно понятно, что будет. Между прочим, в «Живи и пом-

ни»  есть  столкновение  сознания  европейского  и  нашего  –  в  ярчайшем

виде, просто, знаете, в сим-па-тич-ном виде! Потому что, в сущности, что

такое права человека, за которые мы все так ратуем? Права человека – это

«я желаю, чтобы ты признал: всего ценнее на свете моя жизнь, моя». Я не

буду воевать с фашизмом, я родителей отдам в дом престарелых, потому

что моя жизнь дороже всего. И они так прекрасно живут! И им нравится!

Я не хочу этих людей ругать. Боже мой, они живут так, как они живут.

И еще одно: я и сейчас говорю, что у деревенщиков есть чему поучиться.

Значит, о чем мы там договорились? А! Мы говорили о Распутине.

И вот она смотрит с лодки, и уже понятно, что будет, и там, на дне, словно

спичку зажгли. И она склоняется к этому огню – и тут ей только орут, что,

как бы, не смей этого делать. И еще очень хорошо в конце: ее хотели по-

хоронить как утопленника, но бабы не дали и похоронили ее со своими.

Ю. К.: Майя, а вот «свежих» писателей ты читала? Таких, как До-

влатов?

М. Н.: Ой, ты знаешь, лучше о них не говорить: Довлатов как писа-

тель очень интересный, очень приятный. Но мне лучше про это не гово-

рить. И еще одно: избави Бог, такой роскошный мэн, что просто блеск!

Но вот когда его читаешь, эта прелестность совсем не нравится. Когда

я его прочла… Ну, и на этом наш контакт кончился. А Астафьева я забыть

не могу.

Ю. К.: А  вот  смотри,  Майя,  после  войны  были  опыты  мемуаров.

Солженицын – это же мемуарная повесть. И сегодня мемуары выходят на

одно из первых мест в отечественной литературе. И тут такая фигура по-

279

является интересная – Надежда Яковлевна Мандельштам. С ней в каких

ты отношениях?

М. Н.: (Вздыхает.) Надежда Яковлевна, ну как тебе сказать, в каких

я  с  ней  отношениях…  Трудно  говорить.  Надежда  Яковлевна  –  женщи-

на  очень  умная,  вне  всякого  сомнения.  Умная,  образованная  –  правда.

Но очень недобрая.

Ю. К.: О-о-очень недобрая.

М. Н.: Понимаешь,  мне  лично  трудно  судить  о  человеке,  который

очень недобрый, потому что в моем русском раскладе доброта находится

выше ума и перед ним стоит. И она определяет. Вот если человек добрый

и умный – это уже Господь одарил, это уже все…Что тут надо сказать?

Читателю очень интересно…

Ю. К.: …читать о Мандельштаме.

М. Н.: Особенно, если мы рядом читаем и других авторов. И полу-

чается, что мы можем смотреть разными глазами, с разных сторон – он

получается многогранным. И поэтому читать для любого умного челове-

ка всегда интересно. В мемуарах есть очень странное свойство: человек

всегда пишет о себе. Вот о Мандельштаме я пишу или о Пушкине – я все

равно пишу о себе.

Ю. К.: Надежда не писала…

М. Н.: Нет, ну это, наверное, закон жанра. И никуда деваться невоз-

можно. Я пишу о себе. А поскольку она пишет о Мандельштаме, то в пи-

сании о себе он как-то подвертывается четко: она знает о нем. Можно

подумать,  это  она  все  написала  и  она  все  это  сделала.  И  вот  это  меня