Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

М. Н.: Вот нельзя – и все!

Ю. К.: Вспомните  разговор  с  английскими  студентами,  которые

приехали в Ленинград и вызвали Михаила Михайловича Зощенко и Анну

Андреевну.  И  провокационный  вопрос  был  такой:  «Как  вы  относитесь

к постановлению 46-го года о журналах «Звезда» и «Ленинград»? И что

ответила  Ахматова:  «Я  полностью  согласна  с  критикой  в  этом  поста-

новлении». Что сказал Зощенко: «Я – не согласен!» Зощенко погиб. Она

опять, не знаю, ради сына, ради традиции. Потому что, если бы она по-

гибла, сын погиб, это однозначно.

М. Н.: Это 46-й год, товарищи.

Ю. К: Ну да, это был не 46-й, это был уже 48-й… Страшное время

было. М. Н.: 48-й. Если взять и посмотреть ситуацию в стране – Боже

мой!.. Ю. К.: Тот же самый Платонов подметал тротуары.

М. Н.: Ну это, говорят, придумано. Это была такая легенда, которую,

если даже ее не было, стоило придумать.

Ю. К.: На  самом  деле  он  сидел  с  умирающим  от  туберкулеза  сы-

ном – вот чем он занимался.

284

М. Н.: Тогда лучше гораздо мести мостовую.

Ю. К.: Это трагедия Платонова – умирающий сын.

М. Н.: Что касается кочегарки и подметания улиц – ничего страшно-

го. Ничего! И сами люди, делающие это, нисколько не относились к это-

му как к гонению – ничего подобного!

Ю. К.: Ну вот смотри, я  в 81-м году – в принципе тогда была со-

ветская власть суровая – стал преподавателем в университете, я не сидел

в кочегарке. Это хорошо или плохо? Ну я имею в виду, это не сотрудни-

чество с властями?

Е. Д.: Ты талантливый, мудрый.

Ю. К.: Нет, ну что значит талантливый, мудрый?

М. Н.: Никому не нужны талантливые и мудрые.

Ю. К.: Майя знает, какой я был мудрый. Полный дурак был.

М. Н.: Нет, ну не то, что дурак. Талантливый был, мудрый еще не

был. Е. Д.: Но главное – в науку пошел. Это самое главное.

М. Н.: Ты был прекрасен, как орхидея. Сам собой был хорош – это

поразительно.  Посмотришь  на  его  отца,  его  мать  –  товарищи!  Божий

промысел! Орхидея, красавец, жуть, как хорош собой. Пластика! Как он

бежал! Просто поразительно. Ну такие долго не живут! Среди всех, так

сказать, талантливых дураков, безбашенных в университете были два че-

ловека, которые отличались самым основательным, самым феноменаль-

ным,  таким  совершенно  неподдающимся  никакой  редакции  упорством

в деле, которым будут заниматься, – это ты и Саша Верников.

Ю. К.: Для меня стихи – это самое главное в жизни.

М. Н.: Ну вот! Ты и Саша Верников. Даже что касается Жени Каси-

мова, уже тогда было понятно, что… Женя был такой человек незлобный,

вполне приятный, контактный, вообще, очень милый. Но, допустим, он

мог писать рассказ про старуху и тут же, допустим, про яблоню красивое

стихотворение. И тогда уже можно было понять, что это не будет для него

ведущим. Вот это было просто видно. И еще вот как-то всегда читаешь –

это Сережа Кабаков и зачеркнуто, зачеркнуто – это у нас национальное.

Упал в эти стихи, как в прорубь с головой – и уже не вытащишь.

Ю. К.: У Сережки Кабакова что-то другое, ему что-то мешает всег-

да. Я не знаю, что.

М. Н.: Значит, Серега был человек какой. Когда он ко мне пришел,

он не умел даже записывать стихи, записывал в строчку. И я ему правила.

Он совершенно не понимал, откуда это все идет. Он не отличал стихи хо-

рошие от плохих, чужие от своих – это черти что было, это просто тундра.

Ю. К.: Дело еще в том, что он был просто необразованным.

285

М. Н.: А теперь пункт второй: Сережа – это был человек, которого,

как Николая Васильевича Гоголя, нельзя было учить.

Ю. К.: Да.

М. Н.: Он  же  начал  учиться  в  университете.  Но  когда  он  оттуда

ушел, я говорю: «Сережа, и не жалей!» В эту тундру и нечего соваться.

Тундра, между прочим, очень ранимая структура. Там, когда американ-

цы работают, они полиэтиленовые коврики расстилают со специальными

отверстиями для продыху, и только по ним шагают. Так вот Серега, при

всей  своей  громадности,  был  такой  структурой…  В  чем  тут  еще  дело:

когда Серега читал Бунина, он писал, как Бунин, когда – Блока, писал, как

Блок, когда читал Есенина, был как Есенин. Жуткое дело! Он как-то так

немедленно это все вдыхал и выдыхал – просто ужас! Я говорю: «Серега,

никого не читай». И надо сказать, когда он полюбил Катулла, это сразу

была какая-то не то, что любовь, это было сразу попадание точку. Това-

рищи, он же теперь меня по часу на латыни долбает по телефону – вот до

чего Катулл-то его довел.

Ю. К.: А вот Калужский Саша уехал, кто еще… Ленька, ну Ленька –

понятно.

М. Н.: Саша и сейчас пишет хорошие стихи просто валом.

Ю. К.: Ну, у него нет связи с землей. Взял Лермонтова перевел.

М. Н.: Саша вообще сложный случай… Во-первых, так: идеальный

случай, когда твой дедушка закончил университет, потом – отец, потом –

ты. То есть ты стоишь на готовом фундаменте. У Саши фундамента ни-

какого. Он, так сказать, первый был каменщик. Это важно. Второе, что

очень важно: он родился в поселке Беринга – там лютота, Колыма. Надо