Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

ной степени мифологическое. Я помню, когда я была в Армении, я вооб-

ще была поражена. Они вообще до такой степени мифологичны… В сущ-

ности, если человеку так удобнее жить, это никому не мешает. От этого

317

жизнь становится многограннее. Сознание мифологично. К тому же оно

в поэзии – такое, в фольклоре – такое, в сказке – такое. Значит, человеку

свойственно сознание такое. Мне кажется, если у человека сознание ис-

ключительно научное – это какие-то киборги.

Ю. К.: Как раз я пишу по случаю про посткнижную культуру и де-

люсь  своим  пессимистическим  взглядом  на  все  на  это.  Зачитывать  не

буду. Но! Мы вышли из природы, мы часть ее. Но ведь часть этой части,

вышедшей из природы, все-таки не ушла от природы – осталась. Кто-то

же будет читать. И читают: 7 % остаются всегда.

М. Н.: Какие-то  люди,  конечно,  будут  читать.  Не  будет  того,  что

было. Я просто говорю про то что, когда я работала в библиотеке, я ви-

дела эти жуткие очереди за журналами, книгами. Мы правда были самой

читающей страной в мире. И читали все жутко много. Этого больше не

будет никогда. Очень печально и очень жалко. Сейчас – все эти ночные

клубы, развлекалочки. Я совершенно не могу понять, что там человеку

делать, как им там не страшно. Я телевизор не смотрю никогда, но как-то

пришла, говорю: «Маша, Господи, кто это?!» А это какой-то Гарик Буль-

дог – но это просто ужасно. Так вот, человек раньше читал книгу, а теперь

он смотрит на это.

Е. Д.: Майя Петровна, помните, Вы говорили, что есть общая память

и она избирательна – народная память. Она же никуда не уходит.

М. Н.: Что касается народной памяти, надо, девочки, тут еще разо-

браться, что такое народ как таковой. Конечно, мы уже с вами начинали

говорить, что нельзя сказать, что есть представитель народа, а есть – не

народа. Но, с другой стороны, мы можем говорить о народе как о народе,

когда он или поднимает какое-то дело, или одной какой-то мыслью ведом.

И вот тогда мы его видим: Отечественная война, или когда поднимется

партизанщина и начинает гнать Наполеона. До этого они сидели по селам

и пели народные песни, и когда все поднимаются и делают одно какое-

то общее народное дело – вот тогда, да. Сейчас я этого не вижу. Я жутко

боюсь.  Мне  очень  нравится  русский  народ,  я  ничего  равного  ему  и  не

видела, правда.

Ю. К.: Я сегодня утром смотрел телевизор, просматриваю каждый

день новости, к сожалению, – с журналистами работаю, и там был такой

сюжет: Кузбасс накрыло. И показывают там девушку лет, я думаю, 20–22.

Очень молодая женщина, с коляской, с ребенком – младенцем буквально,

ребенку месяц-полтора. У нее муж погиб, сгорел. И она улыбается. И по-

том я понял, в чем дело. Она говорит: перед тем, как муж погиб, он дубок

посадил. Вот он со мной разговаривает.

М. Н.: Я к этому отношусь совершенно серьезно.

318

Ю. К.: И я вдруг понял, что ничего не кончилось!

М. Н.: Я смотрю в школе на детей: так много красивых детей. То-

варищи, Бог не фраер! Но не будет столько красивых детей, если будет

негде и незачем жить! Так не бывает.

Ю. К.: Значит,  есть  какая-то  сила  вот  этого  первичного.  Основная

жизнь.

М. Н.: Жутко заметно, что жизнь на Урале категорически отличает-

ся от жизни в Москве. Жутко заметно, что жизнь в Сибири отличается

от жизни в Москве в лучшую сторону. В ту самую сторону, где вот эти

самые основы, где вот эти проявления того, что мы называем народным,

в Москве этого уже нет совершенно. Меня как-то страшная мысль такая

остановила,  думаю:  «Не  приведи,  Господи,  если  такое  что-нибудь  слу-

чится, как говорится, развалится Россия по Уральскому хребту, никто не

пожалеет о Москве». Это ужасно, потому, как нам сказано, ничто так рус-

ских не объединяет, как Бородинский бой. То, что я сама видела, я счи-

таю, что это был настоящий народ. Про войну и не говорю – после войны.

Это что-то невероятное. У нас история вообще абсолютно романическая,

народ совершенно невероятный.

Есть  даже  детская  книжка…  Раньше  в  детской  литературе  можно

было писать то, чего нельзя было во взрослой. И я очень много сведений

оттуда  вычитывала.  Как,  например,  Ленин  был  сослан  в  имение  своей

бабушки Капустино – не в деревню, а в имение и так далее. А тут было

так: когда была ялтинская конференция, то товарищи Черчилль и Сталин

решили посмотреть на развалины Севастополя. Я считаю, для того чтобы

доставить себе удовольствие. Черчилль всегда очень не любил Россию.

Считаю, чтобы доставить себе удовольствие или посмотреть, во что нам

обошлась эта победа. А Севастополя тогда не было, были одни развали-

ны, нельзя даже было проследить, где проходили улицы. Был даже план:

давайте все расчистим и поставим все на новом месте. И когда они при-

ехали, тогда Рузвельт и сказал: «Это вам полвека поднимать, минимум!

И то в том случае, если мы вам поможем». А Иосиф Виссарионыч при-

казал немедленно предоставить ему довоенные снимки. Сталин снимки

посмотрел и написал: восстановить все как было. И Севастополь подняли

мгновенно. Вот это правда! Вот это то, в чем я узнаю себя и свой русский