Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

негреческая Колыма» – (!) Овидий (в ссылке) – счастливец: его «Скорб-

ные элегии» – это плод счастливых страданий его. Каждый поэт мечтает

об уединении. Решетов мечтал о доме и о жизни в деревне. Пушкин луч-

шее создавал в деревнях своих (Болдино). Лермонтов, как Овидий, но

Овидий воительный, писал в кавказской ссылке и на войне. Мандель-

штам – в Воронеже. Ахматова – по чужим углам и в Комаровской будке.

Цветаева – по чужим домам и странам; и покончила с собой в чужом

крестьянском  доме,  находясь  в  эвакуационной  –  гибельной  –  ссылке.

Современники наши забираются на дачи (Русаков), пропадали («отды-

хали») в домах творчества (Тарковский). Иные же думали свои стихи

410

в лагерях и тюрьмах (Даниил Андреев, Шаламов). Майя Петровна каж-

дое лето проводила в родном Крыму, на древнегреческой Колыме, а на

Урале – часто и подолгу живет в деревне, поливает деревья, кустарники,

цветы и грядки. Думает стихи.

В  «Тире»  увязываются  вещи  более  эфемерные,  нежели  «моря  и

времена»  (оппозиция  сложнейшая,  поскольку  море  тоже  есть  время,

может быть, материализованная часть времени, вечности («время – те-

чет»);  однако  море  есть  также  и  часть  океана  и  часть  суши,  покрытая

водой  и  являющаяся  дном  морским,  хранящим  память  и  «геотектони-

ческую», и «биотектоническую»). Здесь временем слова (а это время –

о-словленное – есть время и деятеля, и самого дела) связаны и простран-

ства, и времена, и время души (бессмертной?). «Тира» – вообще сгусток

времени, окаменевшего, но до сих пор болящего (Колыма). Время печали.

И словосочетание «грозные вехи» здесь остается в глубине лексического

массива, точнее, где-то за ним, – и все еще тем не менее мерцает грозно и

печально. Такова грозная печаль.

Цикл  без  названия  (из  трех  стихотворений),  по  первому  стихотво-

рению – «Надо же сраму такому случиться…» – это самое таинственное

творение Майи Никулиной (ну, одно из самых). Здесь явная (и явленная:

безымянный, ненареченный, сначала и безместоименный, а потом «он»,

«вы», «ты», сравнение «тебе, как брату» – и в прямом монологе героя –

«я») тайна. Таинственность, загадочность, энигматичность – первичное,

природное качество поэзии.

1.

Надо же сраму такому случиться –

Встал над душою у всех на виду

И закричал, как подбитая птица –

Бабе сподручней жалеть сироту.

Сладко ей верить, что он, помирая,

Только и ждет ее жалких щедрот.

Если последний кусок отбирает,

Значит, уж точно, родню признает.

Да на такую обычную муку,

Да на такую беду налетел –

Как перед светом смертельной разлуки

Пообещать ничего не сумел.

Только кричал кукушонком нежданным –

Коли голодный – уже не в долгу…

Пусть будет сладок твой хлеб окаянный…

Покараулю, сколько смогу…

411

2.

Все ваши соловьиные затеи,

Все шепот, волшебство да колдовство….

Ты маленький, и я тебя жалею

И больше не умею ничего.

Я всякий грех прощу тебе, как брату,

Я доживу и страшно, и легко.

Я знаю все, покуда знаю правду:

Все – черствый хлеб. Ты – мед и молоко.

3.

Из какого ты царства приехал,

Доконал удалого коня,

Не за радостью, не за утехой…

– Посмотри, – говоришь, – на меня.

Я летел, времена обгоняя,

Я не помню ни ночи, ни дня…

Посмотри на меня, дорогая,

Все равно посмотри на меня.

Не всесилен же я и не вечен,

Не всегда мне дышать над тобой…

Ничего я тебе не отвечу.

Ничего у меня за душой.

Разве только случайное право

Пощадить и потом пожалеть…

Мы как жизнь и посмертная слава –

Нам друг другу в глаза не глядеть.

Отношение  поэта  к  «кукушонку  нежданному»  трудноопределимо:

здесь  и  жалость  (бабья),  и  нежность  (женская),  и  сочувствие  (челове-

ческое), и любовь, но любовь зародышная, еще в семени, не проросшая

(но земля-то готова принять это семя!), и презрение, и отторжение, и…

и т. д. (Такая модальная, эмоциональная, психологическая, интеллекту-

альная и духовная неопределенность – чисто русская черта, вспомним:

«Я  вас  любил…»  Пушкина,  –  нельзя  точно  сказать-интерпретировать-

понять, – любит ли герой Ее (их? его? нечто?), не любит, разлюбливает,

влюбляется заново, тянет время и душу, мучает себя и ее и т. д. и т. п.).

Зато финал цикла однозначен: «Мы как жизнь и посмертная слава – нам

друг  другу  в  глаза  не  глядеть…».  Майя  Никулина  –  мужественный  и

сильный человек и поэт. Этот цикл грозен. Поэт здесь грозен и по от-

412

ношению  к  объекту,  и  к  себе,  и  к  тому  сгустку  чувству  (как  к  сгустку

крови), который отдает и трагедией и даже оттенком угрозы – грядуще-

го наказания («жизнь и посмертная слава» не дотянутся глазами друг до

друга). Страшные стихи. Странный, щемяще-загадочный – и жалобный,

и грозный – тройной вскрик тремя стихотворениями. Самый потаенный

(и интимный, как личное письмо обиде своей) цикл стихотворений Майи

Никулиной.

Цикл «Письма» – это семь поэтических посланий. Адресаты угады-

ваются, но я их не назову (так же, как и героя безымянного цикла, на-

чинающегося со стихотворения «Надо же сраму такому случиться…»),

правда,  на  одного  из  них  Майя  Никулина  в  одном  из  очерков  указала

сама: седьмое письмо – Решетову.

Экое дело –

Нам на беду

Птица белая

В голом саду.

В перышках редких

Трепет живой

С розовой ветки