Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

сы этого предкатастрофного времени. Досталось, конечно, ужасно. Есть

у него отдельные стихи, которые просто прекрасны, великий поэт – он

и есть великий поэт. И меня просто пугает эта наглость, с которой Дуня

Смирнова с Татьяной Толстой говорят, что у него нет ни одного хорошего

стихотворения и ему не хватает мастерства.

Ю. К.: Телевизионный экстремальный идиотизм. Аттракция, пере-

ходящая в аттракцион.

30 А. А. Блок. «Двенадцать».

49

М. Н.: Товарищи! Вот как раз надо сказать, что в этом плане Блок –

это изумительно прекрасная фигура. Что уж тут говорить-то. Они просто

безнравственны.

Ю. К.: Потому что эстетика – это нравственность.

М. Н.: Притом совершенно понятно, когда Есенин лезет в формаль-

ные штуки, ему это совершенно не шло – ну вот тебе дудка полевая. И на-

чинает переть мастерство, и начинается полная разруха.

Ю. К.: Приходится кричать, как Маяковскому…

М. Н.: Потому что это плохо. Точно то же самое произошло и с Мая-

ковским.

Ю. К.: С Маяковским это была тотальная катастрофа.

М. Н.: Ужасно, ужасно. Ничего подобного с Блоком не произошло.

И все его личные и даже интимные переживания, что мне нравится, сде-

ланы в высшей степени благородно. Вообще, у русской литературы есть

очень  хорошая  традиция,  у  нее  есть  своя  совесть,  и  целомудрие  в  ней

всегда присутствует. Против законов великой поэзии Блок не пошел бы

никогда, более того, он никогда и не пробовал.

Ю. К.: Не великой, а подлинной, наверно.

М. Н.: От чего он умер?.. По-моему, от ужаса. То того, что он ви-

дел, что описано в «Двенадцати». Потому что сорокалетнего человека,

который, в общем-то, не был болен, и вообще был всегда в прекрасной

физической форме, и, более того, несколько лет назад был просто краса-

вец мужчина…

Ю. К.: Притом он умер буквально за полтора года.

М. Н.: Притом кричал…

Ю. К.: Когда я в первый раз увидел рисунок Юрия Анненкова «Блок

в гробу», я понял, что произошло просто нечто невероятное.

М. Н.: Приходим  мы  в  музей  Блока,  он  закрыт  на  ремонт.  Нас  не

пускают.  Мы  говорим:  «Да  вы  что,  мы  же  можно  сказать  ваша  парная

столица, как вы можете нас не пустить?!» Они: «Какая парная столица?»

Мы: «Как какая?! Екатеринбург». Они сказали: «Екатеринбург… Ну, тог-

да проходите». Петр знал, что делал, и говорил о том, что какого бы рож-

на устоял Петербург без Урала. Вспомнить, Полтавскую победу – первые

пушки отлиты именно в Каменске-Уральском, на заводе. Так вот, мы туда

приходим.  Они  все  показали,  рассказали,  говорят:  «А  вот  эта  комната

у нас еще не готова». Мы попросили показать: вся она просто побелена,

голые стены, еще ничем не оформлена. Стоит просто стеклянный пенал,

и на черной бархатной подставке стоит посмертная маска Блока. Ой! Эти

слипшиеся от слез ресницы!.. Я им говорю: «Девочки! Оставьте комнату

так!» Эта пустая комната, белые стены и на черном бархате – посмертная

50

маска Блока. Красота при нем осталась, он всегда был очень красивым

человеком.  Эта  безумная  худоба.  Допустим,  посмертная  маска  Марии

Стюарт, которой отрубили голову: ну, прелестная девушка, нежное спо-

койствие. А тут одно только страдание. И вот эти слипшиеся ресницы –

невозможно… Пережить такое очень трудно. « Имя Пушкинского Дома / 

В Академии наук! »31 – это не лучшее его стихотворение, но оно послед-

нее.  Есть  у  него  просто  потрясающие  стихи…  Если  взять  даже  самые

популярные, все, что о России, очень хорошо.

Ю. К.: Блок  умирает,  Гумилёва  расстреливают.  Кто-то  решает  уе-

хать, кто-то перестает писать и печататься. В 1922 году огромное коли-

чество поэтов уезжает за границу, в Берлин, в Прагу, в Париж. А здесь

в 20-х годах появляется Багрицкий, в 30-х – Луговской. Вот ты как к этим

товарищам относишься?

М. Н.: Это были советские поэты, а я вообще к советской литературе

плохо не отношусь. Вот не отношусь. Я считаю, что к советской лите-

ратуре точно также относятся и Ахматова, и Мандельштам, и Цветаева.

Великой Октябрьской социалистической революцией весь их быт, весь

их уклад жизни одним махом был сломан, выбит, как табуретка из-под ви-

сельника. И они вцепились в единственное, что у них осталось, – в язык.

В культуру, в память. Их роль в том, что все это устояло, очень велика.

Те, кого перечислил ты, очень квалифицированны и грамотны, еще до-

бавь Мартынова, еще добавь Кирсанова. Очень ритмичные. Тем не менее

удержали высоты именно те персоны. Но не могу сказать, что Луговской

и прочие уронили честь литературы.

Ю. К.: А Пастернак?

М. Н.: Пастернак – очень сложная фигура, если учесть, что роман

«Доктор Живаго» мне просто не нравится. Что касается стихов… Ну, по-

скольку наша литература просто потрясающа и, сам знаешь, насколько

велика… Пушкин и Лермонтов писали одинаково, и Бунин, и Мандель-

штам. Понимаешь, что касается советских поэтов, Мандельштам сказал

совершенно правильно (если бы это не сказал он, то сказал бы кто-нибудь

другой, кто бы задумался над этим): после, скажем, теории Дарвина про-