Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

25 М. Ю. Лермонтов. «Предсказание».

26 М. Ю. Лермонтов. «И скучно, и грустно…».

45

Пушкина. Хотя в Мандельштаме, я тебе скажу, близости с кем-либо вы-

числить нельзя. Притом с первых стихов – что-то туманно-жемчужное,

какой-то такой срез, который он первым услышал. В русском языке есть

ведь и металл, и грохот, но Мандельштама, видимо, сильно пленило это

жемчужное. Что поразительно в Мандельштаме: человек, в силу харак-

тера  несильный,  непрактичный,  не  умеющий  жить,  даже  вызывающий

странное постоянное негативное удивление людей, которые были готовы

ему помочь, деньги, которые он немедленно проедал… Я говорила, как-

то ко мне пришел товарищ, поднявший архивы, и рассказал, что в Воро-

неже Мандельштаму многие помогали, но он тут же все растратил, что

выглядело как высокомерная неблагодарность. Чего, может быть, в нем

и не было. Но не могу сказать, что он по-человечески был обаятельный

человек. Вся его сила, вся его безумная доблесть – исключительно про-

явление художника. Это невероятно. Я равного явления просто не знаю.

Абсолютная смелость.

Ю. К.: Вырвать у Блюмкина списки расстрельные, разорвать…

М. Н.: Блюмкин – человек, кстати, очень страшный, садюга, убийца.

Ю. К.: Или занять золотую десятку на хлеб и уехать на извозчике.

Вот о Блоке мы еще не очень. Это, по-моему очень важная фигура.

М. Н.: Фигура важная. Очень красивая.

Ю. К.: У него есть и такие прекрасные стихи, и такие плохие.

М. Н.: Это очень интересно.

Ю. К.: Кстати, и вчера, и позавчера я читал, перечитывал Лермон-

това. Стихи я читаю по-новому. Поэму «Демон» я воспринимаю точно

также. Мне было 8 лет, когда я прочитал впервые. Восприятие точно та-

кое же.

М. Н.: Я в 4 года прочла, оно меня поражает и теперь. С фонетиче-

ской точки зрения «Демон» – божественная вещь. Вот, как оно начина-

ется:  «Высокий дом, широкий двор…», вы чувствуете, что это строитель-

ство. Ю. К.: У меня отношение к Блоку очень сложное. Там есть безвкус-

ные, ужасные вещи.

М. Н.: Есть даже и невнятные. Во всем том, чем он прославился, ког-

да находился под влиянием философии Соловьёва, который сам хороших

стихов не писал, никакого трепета и никакой тяги нет. Но в то, что можно

находиться под влиянием таких стихов, я верю. Я уже говорила, учиты-

вая то, какого развала достигла поэзия после Некрасова, стихи ведь были

очень плохие. А мы это держим за поэзию… А там какая-то музыкаль-

ность. Стихи молодого Блока мне не нравятся. Я люблю молодого Блока,

как русские бабы: люблю, значит, жалею. Ну, царевич из сказки, рубашка

46

лебедями вышита. И эта запутанность философии, в которую погружен

красивый,  молодой,  двадцатипятилетний  мальчик…  Понятно,  что  это

начинался  революционный  дурман.  Он  –  звезда,  равных  нет  в  России.

Ну, очень красивый. Всю свою жизнь он был способен на красивые по-

ступки. В плане поведения, уважения к другим он – бесподобный чело-

век. Сейчас вспоминаю, как он читал лекции, и там три пьяных матроса

заходили погреться в нетопленный зал, а он снимал пальто и в сюртуке

читал, потому что по-другому он не мог. Тема, о которой он говорит, и

человек, который его слушает, другого отношения не заслуживают. А эти

его безумные отношения с матушкой!.. Вот что меня потрясает всегда:

когда ему стали доставать путевку, когда он от голода отекал, умирал, не

то что лечиться не было возможности, а просто поесть нельзя было, он

и тогда сказал, что оставить Россию в такие времена – это просто преда-

тельство. И в этом весь Блок.

Ю. К.: И притом он замечательный филолог. Он вернул из XIX века

Аполлона Григорьева. Я тут недавно его перечитывал. Был потрясен. За-

чем он это делал?

М. Н.: Как  зачем?  Это  был  его  карманный  запас.  Потому  что  он

в этом находился и забыть он этого не мог. Со всем этим запасом Блок

оказывается в страшных временах начала века: богоискательство, упова-

ние на то, что придет новый мир, жажда разрухи… Жизнь, которая тогда

была, стремительно демократизировалась, во всех учебных заведениях и

евреи, и крестьяне, и татары. Но пошлости и низости была просто про-

рва. Ю. К.: Почему Блок умер?

М. Н.: Он же умер в шестнадцатом году, он сам об этом сказал. На-

писание поэмы «Двенадцать» шло уже другими силами. На немыслимых

геологических глубинах происходит шевеление, сталкиваются геологи-

ческие пласты, и он ужасно рано услышал это шевеление, отсюда вся его

эта Русь татарская и все прочее. И притом этот век: погромы, террористы,

провокаторы, мошенники – это началось сразу, взметнулось, как атомный

взрыв.

М. Н.: Однажды Есенин сказал, кто действительно чист и прекра-

сен, так это Мандельштам.

Ю. К.: Есенин?

М. Н.: Да, да. Мне это жутко нравится, Есенин – очень тонкий чело-

век. И я со временем все больше и больше убеждаюсь в том, что, на мой

ум, «Анна Снегина» – лучшая поэма XX века.

Ю. К.: Да, очень хорошая поэма. Я отрывки из нее знал наизусть,

поэтому в голове крутилась постоянно. Майя Петровна, а кто еще из это-

47

го времени, я имею в виду Серебряный век, дорог? Помнишь, там был

Михаил Кузмин…