Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров

век пишет, он пишет огромным объемом, но он ведь и читает всем этим

объемом. Когда читали Коптяеву «Товарищ Анна», всем это казалось и

интересно, и смело: она живет с мужем и любит другого. Тогда написать

об этом, казалось, было невероятно смело. Но как тебе сказать, это нра-

вилось многим людям, совершенно не отдающим себе отчет в том, что

это не великая литература. Но, с другой стороны, лучше читать это, чем

нынешние дамские бизнес-литературы.

Ю. К.: Что есть такого невероятного, дорогого в Мандельштаме?..

Например, Мандельштам сказал о Лермонтове «мучитель наш». Сначала

он  написал  «и  Лермонтов,  учитель  наш»,  а  потом  исправил  на  «мучи-

тель». Для меня Мандельштам – мучитель мой, это феномен, я просто

седею, умираю от счастья по имени «Мандельштам».

М. Н.: Ну если говорить об этом человеке, то в данном случае нужно

к Лермонтову и вернуться. Несправедлива русская философия, русская

литературная критика, особенно обвинения в безнравственности…

Ю. К.: Это история с письмами?

М. Н.: Да.  Дело  в  том,  что  никто  не  знает,  была  ли  эта  история

с письмами. Почему мы не поражаемся тому, что Мартынов встал и убил

Лермонтова, хотя никакого оскорбления там не было, а с этими письмами

все носимся. На мой ум, этим можно было бравировать, так было при-

нято, гламурное хулиганство. И никто ничего страшного в этом не видел.

Это мы всем легко прощаем. Лермонтов первый встал и вслух обвинил

нас в полном нежелании собрать свою волю в кулак, что-то делать. Хотя,

что очень интересно, это сделано сразу после Пушкина. А Пушкина мы

очень любим, и совершенно справедливо. У меня даже была сделана вы-

борка на несколько листов: Пушкин, где бы мы ни упали, всюду уже под-

стелил соломки. Правда-правда! На все случаи жизни, преуспел ты или

не преуспел. И еще одно. Пушкин так и не думал. Пушкин полагал, что

разумному человеку выгоднее сотрудничать с властью, и сотрудничал.

Ю. К.: Стипендии, долги, дружба с Бенкендорфом…

М. Н.: Пушкин все-таки не дописал историю Петра I. Николай пола-

гал, что он это сделает. Но это не важно. Притом еще одно: Пушкин в нас

никогда особо не нуждался.

Ю. К.: Что значит «в нас»?

М. Н.: В нас как в читателях. Но, с другой стороны, Пушкин никогда

не был демократичным человеком в нынешнем понимании этого слова,

никогда  не  был  легко  доступным.  И  всегда  уважал  в  себе  это.  Так  вот

после такого Пушкина немедленно встает Лермонтов, притом, заметьте,

в чудовищно молодые годы. И еще, заметьте, существует понятие «по-

священный». Это человек, которого посылают на землю, чтобы он сказал

44

то, что никто другой сказать нам не сможет. И он нас обвиняет в пол-

ном отсутствии воли, в полном нежелании переменить то, что еще можно

переменить,  в  нежелании  жить  сообразно  человеческому  достоинству,

обвиняет громко и вслух.

Ю. К.: Он видел эту катастрофу, которая потом грянет.

М. Н.: Ну как же он не видел?  «Настанет год, России черный год, / 

Когда царей корона упадет…» 25  Прежде чем он увидел этот год, он уви-

дел еще другое:  «Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда, / 

А вечно любить невозможно» 26. Иначе уже никто не умеет. Все эти по-

тери чудовищного масштаба: вот они еще недавно были, «богатыри, не

мы». И мы на это соглашаемся. Вот! Мы соглашаемся!

Ю. К.: И мы все спокойно относимся к тому, что мы не богатыри.

А Мандельштам?

М. Н.: Мандельштам  пожил  несколько  больше  Лермонтова.  Набо-

ков говорил, что Лермонтов всего лишь обладал задатками, но я считаю,

что Лермонтов абсолютно сбывшееся явление.

Ю. К.: Набоков нахал. Европейский нахал. Ко всему, что не прино-

сит денег, они относятся так.

М. Н.: Что касается Мандельштама… Лермонтов видел это круше-

ние эры гуманизма в начальном его состоянии: только что был Пушкин,

богатыри, двенадцатый год… А Мандельштам видел, как распалась связь

времен. И он видел, что связать это может только культура, только язык,

только слово, только искусство. Только эта сфера человеческой деятель-

ности. Я Мандельштама ставлю в ту когорту людей, которые слышали

приближение  этой  катастрофы:  Лермонтов,  Мандельштам,  Гоголь.  Ле-

сков еще слышал невероятно. Достоевский расписал по ролям. Слышал

Блок.  Мандельштам  не  был  символистом:  такая  степень  приближения

к предмету ему не нужна. Он был со временем в каких-то странных, не-

обыкновенных отношениях. Он был сам им напитан. Так вот, на мой ум,

что касается его стихов Сталину, я не сомневаюсь, что это было искрен-

нее увлечение. Его персоной увлекались многие, даже за рубежом. Вся

интеллигенция фонарела от этой персоны. Это можно понять: человека

умного, человека, живущего в искусстве, титаническая фигура привлека-

ет всегда. И Александр Македонский привлекает, и Наполеон привлекает.

И Петр I, хотя все жутко противоречивые.

То, что Мандельштам любил Лермонтова… Ну, человек такого уров-

ня не мог не любить Лермонтова. И на мой ум, он его любил больше, чем