Беседы с Оскаром Уайльдом

Видите ли, мне нужно было, чтобы он еще раз выставил себя на посмешище, причем ждать долго не пришлось. Он попытался купить билет на премьеру «Как важно быть серьезным», чтобы обратиться к залу с речью о моральном облике автора пьесы. Когда мы предотвратили это, он попытался проникнуть в театр через служебный вход с абсурдным букетом из овощей. Там он был остановлен полисменом, который был предупрежден о его намерении. В конце концов он ушел в диком настроении, а через несколько дней оставил визитную карточку в моем клубе. На ней было написано: «Оскару Уайльду, изображающему из себя сомдомита» — его светлость был явно не силен в орфографии. Как я написал Робби, мне ничего не оставалось, как воззвать к правосудию.

Обвинение в клевете и суд

Как это часто бывало в жизни Уайльда, его в тот момент разрывало противоречие между разумом и чувством, которое олицетворяли Робби Росс и Бози Дуглас. Важно отметить, что вечером того дня, когда он получил карточку маркиза, Уайльд написал Робби, прося его прийти в отель «Эйвонсдейл» ближе к полуночи и уведомив, что он просил Бози прийти на следующий день. Инстинктивно он понимал, что нуждается в практическом и разумном совете Росса. Однако к тому времени, когда Росс приехал, Бози был уже там, как всегда заворожив Уайльда и убедив его возбудить злосчастное судебное дело о клевете.

* * *

Когда вы мысленно возвращаетесь к тому замечательному началу 1895 года, к невероятному успеху «Идеального мужа» и «Как важно быть серьезным», собиравших полные залы в театрах лондонского Вест-Энда, вы не спрашиваете себя иногда, какое безумие нашло тогда на вас, чтобы решиться возбудить против отца Бози дело за то, что он оставил визитную карточку в вашем клубе?

Разумеется, это было безумием, но для этого безумия имелось столько причин, что я не могу выделить какую-то одну. Я позволил ударить мне в голову крепкому вину успеха, который затмил для меня опасность обращения к правосудию, когда в действительности я сам уже несколько лет жил в демонстративном пренебрежении законом. Но я чувствовал, что боги дали мне почти все. У меня были моя гениальность, выдающееся имя, высокое социальное положение, блеск и интеллектуальная смелость. Я сделал искусство философией, а философию искусством. Я изменил сознание людей и поменял краски жизни — и общество восхищалось всем, что я говорил и делал. Я пробудил воображение своего века, и он создал мифы и легенды обо мне. Я умел обобщить все системы в одной фразе и все наше существование — в одной эпиграмме. И вы еще удивляетесь, что я не боялся проиграть?

* * *

У вас были друзья, которые предупреждали вас, что вы совершаете самоубийство?

Да, были. Робби пришел ко мне в тот же вечер, когда я получил ту карточку, и просил меня не обращать на нее внимания. Бози, со всей агрессивностью, свойственной его дурному безумному роду, и снедавшей его ненавистью к отцу, хотел увидеть его за тюремной решеткой или хотя бы на скамье подсудимых. Его ненависть была настолько удушающей, что совершенно омрачила его любовь ко мне и отодвинула ее на задний план. В одной душе эти две страсти — любовь и ненависть — не уживаются. Любовь питается воображением, благодаря которому мы становимся мудрее, лучше и благороднее, чем мы есть на самом деле. Только то, что прекрасно само по себе или прекрасно сделано, может питать любовь, но ненависть питается всем, чем угодно, что я впоследствии обнаружил, заплатив за это ужасную цену. С этого момента я позволил Бози верховодить мной, а его отцу — запугать меня. Я перестал властвовать собой. Я больше не был хозяином своей души, но не знал об этом. На следующий день мы пошли в мировой суд и потребовали выдать предписание об аресте отца Бози по обвинению в клевете.

* * *

Однако вы же могли в любой момент отказаться от судебного преследования?

Естественно, как истец я мог определять дальнейший ход дела, или, скорее, я мог бы его определять, если бы в это время не был абсолютно подчинен Бози. Звучит нелепо, я знаю, но тем не менее это чистая правда. Это была триумфальная победа младшего над старшим, тирания слабого над сильным, которую я в одной из моих пьес описываю как единственную тиранию, которой хватает надолго. Вспоминаю, как я встретил Фрэнка Харриса и Бернарда Шоу в «Кафе-Рояль» незадолго до судебного процесса. Они оба убеждали меня, что продолжать все это было чистым безумием, потому что никакой суд присяжных в Англии не обвинит отца, который явно защищает своего сына от меня.

* * *