Беседы с Оскаром Уайльдом

Когда я вышел из тюрьмы, я был бывшим каторжником, банкротом и гомосексуалистом. Вы представляете себе, что это значило тогда? Любой из этих ярлыков — позорное клеймо в викторианской Англии. Мне ничего не оставалось, как пересечь Ла-Манш и попытаться как-то снова наладить свою разрушенную жизнь во Франции, которая была матерью для всех художников. Я думаю, что тюрьма разрушила во мне только все плохое. Я вел жизнь бездумного прожигателя жизни и сознательного материалиста, недостойную такого художника, как я. В тюрьме я узнал много ужасных вещей, но усвоил также несколько хороших уроков, в которых нуждался. Как только я оказался на свободе, во Франции, в компании друзей, я почувствовал, что снова могу писать. Они образовали небольшой комитет по встрече меня с корабля, прибывшего ночью в Дьеп. И — о боже, как осудила бы меня миссис Чивли![7] — я положительно блистал на завтраке! Было так радостно снова иметь возможность разговаривать свободно. Какое же это удовольствие! Я писал по дюжине писем в неделю; я написал страстную статью в «Дейли кроникл» о тюремной реформе; я посылал деньги, сколько мог, сидевшим со мной заключенным перед их выходом на свободу. Простая возможность снова пользоваться пером и бумагой была удовольствием и возродила во мне интерес к жизни.

Но мой новый дом не был домом моих друзей, как это было в Лондоне, поэтому они один за другим покинули меня, и я начал осознавать свое ужасное положение в изоляции от общества. В один поистине страшный день — первый, который я провел в одиночестве, — я почувствовал, что просто сменил одну тюрьму на другую. Два долгих года молчания все еще держали мою душу в оковах. Теперь я мечтал о благодати теплых дружеских отношений, очаровании приятной беседы и всех проявлениях человеческих отношений, которые делают жизнь прекрасной.

* * *

Но вы же не могли не предвидеть этого? Вы с волнением писали из тюрьмы о безразличии общества к дальнейшей судьбе заключенных после их освобождения и о том, что нужно сделать, чтобы изменить ситуацию.

Насколько легко изменить жизнь других мудрыми словами и советами, настолько невозможно навести порядок в собственной жизни. Я писал об уголовниках с их привычной преступной жизнью. У меня же было больше требований к жизни. Можно запереть поэта в тюрьме и разрушить его здоровье, но вы никогда не уничтожите его потребность в поэзии. Я начал осознавать, насколько я зависим от общества, которое осмеивал, чье отражение я показывал в таком зеркале, чтобы общество видело, насколько оно нелепо и абсурдно. И это общество сделало меня изгоем. Я считаю, что именно поэтому мы больше никогда не встречались с моей женой. Видите ли, я стал проблемой, для которой не было решения. Разве могла миссис Уайльд, или миссис Холланд, как она теперь называла себя, связываться с такой порочной личностью, как я? Как ее семья и друзья могли воспринять мой общественный статус в те редкие случаи, когда мы могли встретиться? Самым лучшим было бы держать нас подальше друг от друга: «Подожди, дорогая, еще не время. Ему нужно несколько месяцев, чтобы приспособиться…» В Дьепе ситуация ненамного улучшилась. Лучше было пренебречь мной, чем рисковать быть увиденной в моей компании.

* * *

Ощущение растущей изоляции в маленьком приморском городке не способствовало тому, чтобы снова стать писателем…

Автором салонных комедий? Едва ли. Я постепенно пришел к мысли, что все, что произошло, произошло к лучшему. Может быть, благодаря философии, или разбитому сердцу, или религии, или просто вялой апатии отчаяния, но у меня возникло глубокое осознание того, что мне нужно превратить свой ужасный опыт последних двух лет во что-то возвышенное, а не делать вид, что этого не было. И вся атмосфера, хотя и крайне удручающая и депрессивная, была просто идеальна для этого, так что я начал работать над моей «Балладой» — моей, как оказалось, лебединой песней.

* * *

Но это могло быть лишь временным лекарством. Оно ведь не устранило глубоких причин вашей неудовлетворенности жизнью?

Нет, конечно. Друзья навещали меня, но их визиты становились все реже и реже, а больше всего я скучал по своим детям, было ужасно осознать, что по закону я мог быть признан неподходящей компанией для них. И это оставалось источником непреходящей боли. А Робби, дорогой мой Робби, как я скучал по нему! Одинокий, опозоренный человек, при всем моем бесчестье, забвении и нищете, я прекрасно осознавал, что с моей стороны было бы эгоизмом просить его быть со мной.

* * *