Бешеный волк (сборник)

Кстати, сам я, как-то разобравшись в истории России в двадцатом веке, мог бы и сказать, что двадцатый век для меня закончился.

Как и для всех остальных.

Только есть одна мысль, которая не то, чтобы мне спать не дает, но приходит в голову довольно часто: двадцатый век в России закончится только тогда, когда будет поставлен главный, для России, памятник двадцатого века – памятник всем жертвам гражданской войны.

И этот памятник должен включать в себя человеческую голову, прострелянную и в лоб, и в затылок…

…С тех пор, как я бросил пить, у меня в доме почему-то всегда есть хорошее вино. Я, естественно, предложил ей выпить – что еще может предложить художник красивой женщине.

Тем более, что разговор об этом зашел еще до того.

Она немного выпила, а потом просто сказала:

– Мы ведь с вами отчасти коллеги, – и моя «генеральская» версия дала первую трещину.

Но меня это не расстроило.

Я рассмеялся – наверное, это было не вежливо.

Просто, дело в том, что приблизительно за час до нашего с ней знакомства – кстати сказать, еще не произошедшего в тот момент, о котором я рассказываю – я сказал:

– Не подскажете, коллега… – и добавил что-то еще, маляру, в очередной раз окрашивавшему маленький забор вокруг строящихся больших домов.

– Над чем вы смеетесь? – в то время мы были с ней на «Вы», и оставались на «Вы» еще минут пять.

– Я смеюсь без всякого повода.

Так.

В кредит.

Она не обиделась, и это дало мне возможность поступить почти так же, как поступал герой анекдотов поручик Ржевский – поставить вопрос прямо:

– Расскажи мне о себе…

Наверное, такие предложения можно делать только очень близким людям, а я даже не знал, как ее зовут.

И еще я понимал, что спрашиваю о том, что меня не касается, но в ней было что-то такое, что заставляло меня думать, что то, что она может рассказать, касается нас всех.

Видимо, она поверила мне, и не стала перемежать свою речь бессмысленными словами-паразитами, вроде: «зачем?» или «к чему?», – а просто сказала:

– Зовут меня Лада.

Мысленно, после ее имени, я поставил вначале восклицательный знак, потом вопросительный, потом – многоточие…

Может быть, я слишком часто пользуюсь этими знаками препинания именно в этой последовательности, но это было единственное, чем я мог ответить на ее доверие.

– Я ведь окончила школу художественной резьбы по дереву, – начала свой рассказ она, и едва тут же завершила его, добавив, почти не разжимая плотно сжавшихся губ – С тех пор терпеть не могу тупых ножей. Хотя, не зная ее истории, я мог бы и не догадаться о том, что эти слова могли быть завершением. Так во всем: чтобы что-нибудь понимать – нужно хоть что-нибудь знать.

– У меня была собственная мастерская в Рубе.

– Где? – переспросил я.

– Местечко такое – Руба. Под Витебском – Репинские места.

Насчет Репинских мест – я поверил на слово. Верю же я в то, что в каждой деревне под Москвой когда-то была дача Сталина. Но потом посмотрел в интернете – действительно, Репин бывал в Рубе, и, даже, что-то там делал.

– Работа нравилась. Заказов много – из Витебска в мастерскую на такси ездила.

А потом все рухнуло.

Началась такая кутерьма, что никто ничего понять не мог, – Лада замолчала.

– Многое не понятно нашему разуму, – сказал я, чтобы она не останавливалась, – Хорошо, что мы не всегда знаем, что именно…

– В общем, оказалась я безработной. Лукашенко посчитал, что искусство нам не нужно.

Это был первый и, кажется, единственный прокол в ее рассказе.