Бесконечный спуск

Показывая грубый жест, казалось, Брахман бравирует. Но в этот момент Комаров с ужасом подумал, что, пожалуй, ради города лифтов, если ему скажут надругаться над собственными родителями и детьми, режиссер не погнушается этим, а может быть, даже сочтет за удовольствие…

— Вот подлинная свобода! Вот где сила! — выкрикнул Брахман. На его губе выступила пена.

«Дурной знак»

Беседа эта была чрезвычайно познавательной для Комарова, она переворачивала новую страницу в его посмертном бытии. Он даже подумал, что стоит на пороге каких-то больших перемен. И тогда он задал еще один вопрос:

— Зачем вы живете?

Шапошника, который, казалось, знает ответы про все-все-все, этот вопрос поверг в задумчивость. Он прокашлялся и произнес:

— У людей это называется Страшный суд.

— И что потом?

— Об этом разное говорят, — серьезно, без эмоций ответил Шапошник. — Лично я склоняюсь к мнению, что тех, кто не дрогнул, не дал слабину перед Врагом, тех отправят уже не в круговерть иных миров, а просто на переплавку. То есть вот это-то и будет уже самый настоящий конец… Полное небытие… И наших теперешних душ, наших «я» потом уже никогда не будет…

— А Враг брешет о воскресении, — вплел слово режиссер. — Русский блаженненький мыслитель Федоров хотел воскресить всех и вернуть в проклятую юдоль праха. И меня вернуть — не спросив моей воли! А я… Я хочу смерти, я хочу уйти в ничто… Меня не привлекает ни его земной шар, ни его космос с дальними планетами. Я проклинаю этого сумасброда и Врага, по нашептываниям Которого он сочинил сказку о вечном и святом космосе. А также всю их церковь с безумцами и обманщиками, учащими о каком-то грядущем вражьем блаженстве. Они не способны дать мне настоящего блаженства, не превратив меня в тупоголового инвалида… Космос должен схлопнуться! Раз — и нет ничего!

— Значит, суицид? — спросил Комаров.

— Конечно, — ответил художник. — Но нам ведь это не дается. По изуверской задумке Врага, самоубийцы не гибнут. С Земли они попадают сюда и подвергаются самым ярым пыткам. И здесь самоубиться тоже невозможно! Мы в ловушке!

— Но они-то называют эти места адом, — задумчиво пробормотал Комаров.

— Адом! — усмехнулся Брахман. — Явно устаревшее понятие для дурачков. Дистанция между земной жизнью и адом сокращается — и в конечном счете исчезнет вообще!

Шапошник же по этому поводу заметил:

— Антиутопия об аде, придуманная жрецами еще в древние времена, — теперь не актуальна и потеряла свою эффективность для управления паствой. Ад, если уж так называть темные миры, — это не место для наказаний. Это место, где рождается ответ на ошибку бытия, а значит ошибка эта исправляется… Так называемый «ад» изменяет правила игры этого мира…

— Значит, вы все же признаете, что Он, Враг ваш, — высшая сила, что Он стоит во главе мироздания? — воскликнул Комаров.

— Ха-ха-ха… Во главе этого убогого мироздания… Да, он главный крупье этой бестолковой игры, которая что-то явно затянулась… Но что такое десятки, даже сотни тысяч лет перед лицом Матери-Тьмы? Это мгновение. Сморгнула — и все… Как будто и не было…

Тут с Комаровым что-то произошло, осторожность ушла, какое-то озлобление нашло на него, и он с вызовом заговорил:

— А есть ли сама эта Мать-Тьма? Кто ее видел? Тьму и пустоту космоса мы, конечно, видим… Но какая же это мать? Мать-Тьма, которая ждет вас, — не больная ли это фантазия!

— О, да вы атеист, батенька, — воскликнул с ироническим огнем в глазах Шапошник. — Продукт советского воспитания!..

— Разве ты не пресытился еще страданиями этой жизни-смерти, жизни-после-смерти, жизни-перерождения, этой игры в одни ворота? — спросил Брахман, глядя в слегка вытянувшееся лицо Комарова.

Комарову было трудно ответить, и тут он решил слегка подыграть двум гнусным своим собеседникам, чтобы не обрывать познавательный разговор:

— Конечно, осточертело все это!

Оба они злорадно засмеялись.