Бесконечный спуск

Местные охотники, ободрав одного крупного дракона, подарили Миклухе его прекрасную шкуру, не уступавшую по качеству крокодиловой коже. А разделанную тушу и кости ящера Николай Николаевич с неподдельным интересом изучал. К сожалению, утрачен его дневник той поры, где были зарисовки и фиксировались рассказываемые события.

Впоследствии ученый путешественник любил вспоминать свою первую встречу с орой, при этом он обряжался в драконью шкуру, так что задние лапы и хвост волочились по полу и по лестницам. Так он ходил по своему дому, раскачиваясь слева направо, как комодское чудище, высоко задрав голову с жуткой пастью и с высокомерием посматривая на домашних и гостей. А в подарок Семенову Тянь-Шанскому он привез крупное драконье яйцо.

Да, варан на литографии напоминал то животное, которое изобразил на холсте Шапошник. И все же оставался у Комарова какой-то привкус сомнения, больно уж осмысленным предстал на холсте взор этого отвратительного существа.

Пока Комаров читал, Брахман смотрел на занятие художника. Кашель вскоре прошел, но Шапошник уже не мог оторваться от работы, увлеченно развивая и оформляя пятна, которые он произвел непосредственным наложением кровавой тряпки на холст. Он пока еще не прибегал к палитре, но обильно плевал на холст, добавляя к крови слюну.

Тогда режиссер увел Комарова от художника, не став отвлекать мастера от его кровохаркающего вдохновения.

Когда они вышли, Брахман повлек Комарова к лифтам, напоминая, что стоять на одном месте нехорошо. Надо сказать, он вполне отвечал этому критерию бесконечного суетливого движения как закона местного существования: все время приплясывал, поскребывался, а если ему нужно было стоять на месте — у лифта или в самом лифте, — нервно подергивался, барабанил ногой или пальцами, как будто вывинчивая из себя какую-то неуемную энергию. Вся эта «пляска святого Витта» очень раздражала Комарова.

Уже по дороге, вновь похихикивая с сифилитическим звуком в носу, Брахман рассказал, что в Свободном городе среди местных сильных мира сего очень распространены азартные игры и что в этом заключена лазейка для желающих облегчить свою участь на правежах. Наказания можно просто-напросто перевести на кого-то другого, если выиграть партию у служителей правежа. Сам режиссер, как он утверждал, неплохо играл в буру, не уступал в этом заядлым местным картежникам и часто избегал наказаний, выступая на правежах не в качестве жертвы, а в качестве помощника палача.

Брахман намекнул, что и Комаров мог бы выучиться в буру и его отбывание стало бы гораздо легче.

— А когда проигрываешь, чем расплачиваешься? — спросил его Комаров.

Режиссер гаденько засвистел прямо в лицо Комарову и, заговорщически подмигнув, пробормотал:

— Ну окажешь услуги, сам понимаешь… Но для нашего брата шулера это дело не частое…

Комаров с нескрываемым отвращением рассматривал лицо режиссера. Облупленные толстые губы, с которых клоком свисал, трепеща, клочок сухой кожи. Источавший дурное дыхание рот, в котором недоставало зубов. Одутловатый нос, из которого вдруг потекла черноватая гниль, и Брахман собрал ее рукавом робы.

А режиссер, не замечая Комаровского отвращения, стал с самозабвением рассказывать об инструментах пыток и о том, как он преуспел во владении ими. Также его очень занимали ощущения жертв пыток, и он явно примерял роли жертв на себя. Комаров окончательно осознал, что тот страдает тяжелым расстройством личности, не считая целого букета закаленных в Ликополисе извращений. «Да, — сказал он сам себе, — от него лучше держаться подальше, чтобы окончательно не свихнуться…»

Тем не менее, они встретились еще раз, чтобы вновь нанести визит Шапошнику.

Прогулка по анфиладам

В Шапошнике оставалась какая-то загадка, и она будоражила Комарова.

На этот раз Шапошник предложил прогуляться по анфиладам города. Дело ранее для Комарова неслыханное. Они спокойно шли меж суетящихся потоков узников, не опасаясь стражей. У художника и режиссера были нашивки шакала, и Комаров оказывался под их опекой.

Не так давно отзвучала месса, и поэтому разговор зашел о музыке. Говорили, естественно, о музыке земной. Шапошник не отрицал, что с композиторами городу пыток везло гораздо меньше, чем с живописцами.