Бесов нос. Волки Одина

– А я вам отвечаю: все Ка-ра-мазовы! Потому что, как я вам сказал, тут великая полифония, и эти человеко-идеи, человекоголоса, если вы что-то хотите понять в русском человеке, надо слушать все вместе: Митю-Гамлета, Ивана-Фауста, Алешу-Дон Кихота. Всех в триединстве!.. И вы о четвертом брате забыли – Смердякове. О единокровном братишке наших героев. И, если начистоту, то, пожалуй, самом, что называется, исконно-посконном! Потому как он разом и сволочь, и лакей-с, и убивец, унижающий оскорбленный, униженный оскорбитель. И мать его, Катька Смердящая – юродивая. Повторяю: юродивая!.. Это, господа, уводит нашу полифонию в такие глубины, что страшно представить!

Профессор посмотрел в сторону графинчика с водкой. И тут же Петрович взлетел из-за стола, переметнулся, налил в рюмку и так же проворно вернулся на место.

Сенявин и Трулль молча следили за его перемещением. И когда Драйвер возвратился на место, Ведущий укоризненно произнес:

– Что же ты не ешь, не пьешь, Петрович? Не стыдно тебе?

И правда: порция лосося, которой Ведущий собственноручно оделил Петровича, оставалась нетронутой.

– Сейчас принесу тебе свежачка и поем.

С этими словами Драйвер забрал у Ведущего опустевшую кружку и выбежал из беседки.

Тут вдруг напомнил о себе Митя:

– Я тоже думал на эту тему. Но я бы, скорее, взял Толстого. Толстого вы тоже назвали титаном. И вы его первым назвали. А Достоевского – следом за ним.

Митя теперь смотрел прямо на Профессора, и тот обратил внимание, что светлые и прозрачные Митины глазки несколько помутнели и покраснели; пегие волосики, обрамлявшие его лысину, как будто взъерошились. Митя и полкружки еще не выпил, но выглядел охмелевшим. По крайней мере, так показалось Сенявину.

– У Достоевского, – продолжал Митя, – трудно разобрать, где плоть, где душа и где дух. Так у него все перемешано. В нас тоже все перемешано. Но чтобы понять характер, чтобы почувствовать судьбу, надо различать. Особенно, если мы говорим о целых народах.

– Ну и кого у Толстого вы нам предложите в качестве археобраза русской души? – усмехнулся Профессор.

– Я предложу Пьера Безухова, Наташу Ростову и Андрея Болконского, – отвечал Митя. – Пьер – наша плоть. Наташа – душа. Князь Андрей – дух.

Оглаживая бороду и насмешливо глядя на Митю, Сенявин вдруг заметил, что брови у этого чудака какие-то дикобразные, что ли: каждый волосок в свою сторону растет и топорщится.

«Они у него так после пива встали? Или я раньше просто не обратил внимания?» – подумалось Андрею Владимировичу.

Как раз в это мгновение Митя, виновато улыбнувшись Профессору, стал оглаживать свои брови. А потом, глянув мимо Сенявина, сказал:

– Вы ошиблись. Ее Лизаветой зовут.

– Кого? – не понял Профессор.

– У Достоевского мать Смердякова зовут Лизаветой Смердящей.

– Я так и сказал.

– Нет. Вы Катей ее назвали.

– Разве?

Профессор смутился. А Митя вдруг радостно:

– И я, кажется, понял, кто у вас половинка. Это Чехов. Но драматург.

И закудахтал: кашель у него теперь стал каким-то именно кудахтающим, потому что он пытался его сдержать, прикрывая рот руками.

– Ну да, отгадали. Чехов, если угодно создал археобраз европейского театра. У него весь мир стал учиться. А в прозе он не так интересен для иностранцев, – нехотя согласился Сенявин, весьма неприветливо глядя на болезного.

Тем временем Драйвер вернулся с новой кружкой пива для Ведущего.

– А как вы, Андрей Владимирович, относитесь к нашей современной литературе?

– А она есть? – переспросил Профессор и осушил рюмку.

– Неужто так ничего уж и нету! – как бы испуганно воскликнул Трулль.

Сенявин закусил выпитое и, пережевывая, заговорил:

– Как еще древние греки заметили, за Золотым веком неизбежно следует век Серебряный. И там уже, разумеется, ни одного титана мы с вами не встретим. Даже половинки. Им там просто нечего делать…

Профессор сделал недолгую паузу. И этой паузой воспользовался Митя, который вдруг изрек:

– Помните? Наташина мама, старшая Natalie, глядя на дочку, думает, что в Наташе чего-то слишком много и что она от этого не будет счастлива. Это она русскую душу чувствует и слышит. А в другом месте Наташа Соне говорит: я точно знаю, что мы были ангелами и поэтому все помним. Так наша душа с духом общается.

Профессор и Ведущий удивленно переглянулись.

– Сейчас мы, вернее, наша литература, в Медном веке находимся? – спросил Ведущий, чтобы вернуться к оборванной теме.

– Медный век лет пятьдесят как закончился, – отвечал Профессор. – Литературоведы и критики называют его модерном или модернизмом. Буква «М».

– А сейчас мы в каком веке?

– Сейчас у нас, если пользоваться общепринятой терминологией, постмодерн. Стало быть, буква «П». А вы, как хотите, так и называйте его… Хотите – пластмассовым. Можно – полиэтиленовым.

– А вы как, профессор, называете?