Бессмертники — цветы вечности

Да, как ни старался Леонтьев спихнуть это заведомо бесперспективное дело на своего коллегу полицмейстера, ничего из этого не вышло. А загружен он был и в самом деле сверх всякой меры: на нем до сих пор висели дела об экспроприации почтовых поездов в августе и сентябре прошлого года, дела арестованного Михаила Кадомцева и других уфимских боевиков, дело о рабочей библиотеке бесследно исчезнувшего Алексея Смирнова и масса всяких других больших и малых дел вроде загадочной подпольной типографии местных большевиков.

В самый разгар переписки по поводу злополучного собрания на Телеграфной появилось еще одно громкое дело. 13 февраля возле своего дома, прямо на улице, несколькими выстрелами в упор был убит тюремный инспектор Колбе. Убийцу схватили на месте преступления. Леонтьев его уже видел: молодой, лет восемнадцати рабочий парень, крепкого телосложения, с приятным чистым лицом. Назвался Василием, членом организации эсеров Златоуста. Мотив преступления политический — наказать одного из участников избиения симских рабочих. Эсеры любят «наказывать», набиваться в защитники, тут их хлебом не корми. Но что стоит убийство этого жалкого Колбе по сравнению с тем, какую массу людей подняли в защиту симских рабочих уфимские большевики! Он видел эту массу, осадившую тюремный замок и дом губернатора, и может дать вполне профессиональную оценку такой защите.

Дело юного террориста было для него ясным от начала до самой виселицы, и он уделил ему ровно столько времени и внимания, сколько оно заслуживало.

Другое дело — это собрание у Беллонина. Одно то, что проводил его человек, известный под фамилией Трапезников, говорило о многом. Была у Беллонина, конечно же, и Бойкова. Эта особа известна полиции уже давно, и если она там была, то собрание могло быть только социал-демократическим. В этом случае ее вполне можно принять за лакмусову бумажку.

Леонтьев догадывался, что собрание у Беллонина было не рядовым. Там, скорее всего, заседал партийный комитет, но об этом при начальстве он даже не заикался, иначе ему бы вообще не дали покоя. А так он возьмется, раз этого требуют Яковлев и Ключарев. Начнет дознание, испишет сотни листов казенной бумаги, потянет, сколько будет возможно, а неудачу в конце концов все-таки свалит на Ошурко.

Приготовив бланки для оформления протоколов допроса, арестованных и свидетелей (все эти бланки были яркого красно-малинового цвета!), Леонтьев приступил к делу.

Сначала выслушал свидетелей. Их было много. Все они, снимавшие квартиры в домах Безсчетнова, видели в своем дворе людей, некоторые даже наблюдали свалку у ворот и слышали полицейские свистки, но опознать кого-либо из задержанных не брались. Существенно помочь дознанию, такие свидетельства, конечно, не могли. А полковник торопил. Услышав снова фамилию Трапезникова, насторожился.

— Батенька мой, уж не тот ли это крайне левый оратор, что выступал на предвыборных собраниях князя Кугушева?

— По-видимому, тот, господин полковник.

— Так что же мы медлим, ротмистр! Берите бумагу и пишите.

Леонтьев снисходительно усмехнулся, однако ничего объяснять не стал, взял перо, бумагу и молча принялся записывать:

«Уфимскому полицмейстеру. С е к р е т н о. Прошу Вашего распоряжения об установлении личности Трапезникова, выступавшего оратором на предвыборных собраниях в гор. Уфе в сем году, и принятии мер к его задержанию…»

Вернувшись к себе, ротмистр Леонтьев от души посмеялся над наивностью своего начальства и приказал привести на допрос арестованных. Тимофей Шаширин — токарь железнодорожных мастерских, из крестьян, семнадцать лет… Василий Сторожев — рабочий-булочник, из крестьян, восемнадцать лет… Иван Ильин — кузнец-молотобоец, из крестьян, в день зарабатывает пятьдесят копеек, холост, имеет двух братьев и пять сестер, нигде не учился, слабо читает по печатному, а писать не умеет совсем…

«Господи, и такие берутся решать будущее России, толкуют о Государственной думе, — сокрушенно покачал головой ротмистр, но тут же позволил себе усомниться: — А, впрочем, это лишь предположение пристава Ошурко. А пристав этот сначала делает, а только потом думает. И то не всегда».

Как и следовало ожидать, ни Беллонина, ни его жены, ни Трапезникова никто из допрошенных не знал. О нелегальном собрании слышат впервые. Никаких политических партий не знают, ни запрещенной, ни какой другой литературы не читают…

«С таким-то образованием почитаешь! — брезгливо скислился ротмистр. — Особенно господина Маркса. Или Плеханова. Или Ленина… Вон столичные профессора — и те, говорят, об теоретиков этих все зубы источили, где уж до их теорий простому народу. Умея лишь складывать слова «по печатному», такую науку не осилишь. Смешно и спрашивать о том, да приходится: порядок есть порядок…»