Бестиарий

Необычно опохмелиться решили только брат и Молль, которому терять уже было нечего. Вот втроем они и употребили. Сначала чуть-чуть полегчало. Молль даже смог улыбнуться, но через какое-то время повторить это уже не мог. Судорога скомкала сначала лицо, а потом и все остальное. Брат успел дойти до дома, где его выгнуло так, что он стал похож одеревеневшими мышцами на скамейку: хочешь – присаживайся. Сначала меня это рассмешило, но потерянный взгляд и пена изо рта брата напугали. Мама вызвала скорую помощь. Врач оказался пожилым садистом. Насупив брови, но не скрывая улыбочки, он долго допрашивал маму на предмет хронических заболеваний ее сына «ну, по типу эпилепсии». Долго что-то записывал в толстую потрепанную тетрадь, периодически закатывая глаза на потолок, что-то припоминая. Все это время брат, дико вращая глазными яблоками, красными от напряжения, что-то шипел, выплевывая куски слов с хлопьями пены.

– Ну-с! – закончив писать и размяв крючковатые пальцы, доктор приступил к ощупыванию одеревеневших мышц.

– С-у-к-а! – собрались в слово выпавшие изо рта брата буквы.

– Ну, ну! – успокаивающе сказал доктор.

Наконец, нащупавшись всласть, он достал из потертого чемоданчика шприц и ампулу. Брат закатил глаза и застонал. Мама смотрела в окно, прикрыв рот рукой. Инъекция превратила скамейку в тесто, которое растеклось по кровати.

– И все-таки я бы рекомендовал понаблюдаться у невропатолога, – сказал на прощание врач.

Молль мучился до вечера, пока не вернулись родители. Он лежал на кровати в ожидании расправы, покинутый всеми хозяин квартиры. Вздрагивал от каждого звука. Хотелось пить, но не слушалась рука, тянувшаяся за стаканом воды, – уронил. Не шли на кухню ноги. Мать завопила с порога, отец, поставив на пол тяжелые сумки с урожаем, громко выругался матом, Молль заплакал. А вот Дима Шевелев отделался лишь обильной рвотой. Через две недели умер Стас Клык. Вернее, умер-то он через неделю, но еще одну пролежал в подвале на трубах, несущих горячую воду в ванные комнаты девятиэтажного дома. О его смерти дворовым, посещавшим тот же подвал, стало известно почти сразу, но сообщать никто никуда не стал. Не в правилах это было – обращаться с чем-либо к ментам. Иногда даже «здрасьте» менту рассматривалось как донос. Лежал там Стас Клык, расползаясь телом, а подвыпившая гопота таскала к окошку в подвал своих девок пугать, наблюдая, потом хохоча, как те с визгом убегают. Наконец слухи дошли до учителей в ближайшей школе, а потом и до милиции. Отец Клыка не так давно допился до смерти, а мать после кончины супруга впала в глубокую алкогольную тоску. Поэтому опознавать останки выловили моего брата, с которым покойный плотнее всех общался в последнее время, то есть ежедневно токсикоманил в подвалах и на чердаках. Труп раздуло, и оплывшие ткани стерли черты лица. Опознал брат Стаса Клыка только по торчащим из челюсти двум передним зубам. Такие кривые были только у него, за них-то его и прозвали Клыком. Да еще опознал по кускам истлевшей синей болоньевой куртки, которую незадолго до этого мы ему отдали. Брат приехал с опознания со сморщенным лицом.

– От чего он умер-то? – спросил я.

– От «Минутки»! – ответил брат, и его передернуло.

Больше он мне ничего не сказал и ушел в свою комнату, щелкнув засовом.