Бесы

Исключительное значение в этом отношении приобретает рассказ Хро­моножки, «этой возлюбленной дочери Матери Земли»[72], по характеристике С. Н. Булгакова, об откровении, полученном ею в монастыре от одной «ста­рицы»: «.шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: „Богородица что есть, как мнишь?" — „Великая Мать, отвечаю, упование рода человеческого". — „Так, говорит, Богороди­ца — великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключает­ся радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество". Запало мне тогда это сло­во. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю це­ловать, сама целую и плачу» (с. 217-218).

«Земля <.> связуется с Богородицей, т. к. Приснодева Мария „центр твар- ной жизни, точка соприкосновения земли с небом"»[73], — комментирует про­цитированный текст Р. В. Плетнев. Детальная разработка этой специальной проблематики сейчас не входит в мою задачу[74], однако прежде чем двигаться дальше, подчеркну, что в приведенных словах Хромоножки не только выраже­но определенное восприятие земли, близкие аналоги которому можно найти, например, в духовных стихах — важнейшем жанре народной религиозной поэ­зии, но также дано свидетельство о ежедневной молитвенной практике героини, которая «становится своеобразной мистико-экстатической привычкой»[75] Ма­рьи Тимофеевны. Сторонникам подхода к «Бесам» как к «символической тра­гедии» эти и подобные наблюдения над образом героини дают основание сде­лать принципиальный вывод, согласно которому в мифопоэтическом аспекте содержания романа сама Хромоножка есть «символ Матери-Земли», «пред­ставляет в мифе Душу Земли в специальном аспекте Земли русской»[76].

Далеко не всё в интерпретациях адептов такого подхода органично для на­стоящей статьи, но взгляд сквозь призму подобных представлений на взаимоот­ношения Ставрогина и Марьи Тимофеевны Лебядкиной представляется продук­тивным. Трагедия главного героя трактуется в «Бесах» как трагедия неверия. Но само неверие у Достоевского обусловлено разрывом с народной жизнью, утратой «почвы». «Ваш брат говорил мне, — пишет Ставрогин в предсмертном письме Дарье Шатовой, — что тот, кто теряет связи с своею землей, тот теряет и богов своих.» (с. 737). В измене героя своей жене Хромоножке, являющейся симво­лом Матери-Земли, отступничестве от нее, а затем и попустительстве ее убийцам при мифопоэтическом подходе традиционно видят художественную манифеста­цию отпадения Ставрогина от народной России, утраты связи с родной землей[77], пассивное согласие на надругательство над нею революционных бесов.

Под таким углом плодотворно взглянуть и на брак Ставрогина и Хромо­ножки, выявляя глубинные стимулы этого странного поступка героя. «Под­ходя к вопросу о женитьбе Ставрогина с этой точки зрения, — пишет, напри­мер, Ф. Степун, — трудно не видеть, что обостряющее фабулу романа зага­дочное венчание Ставрогина с Хромоножкой таит в себе веру Достоевского в то, что исцелиться от всех своих духовных недугов опустошенная безверием революционная интеллигенция может, только соприкоснувшись с народом и матерью-землей, веру в которую исповедует Хромоножка»[78]. То, что в пла­не прагматического сюжета выглядело как безобразие и эксцесс, при мифопо- этическом подходе открывается как путь возможного спасения героя и даже как его «высочайший подвиг»[79] (точнее — обетование грядущего подвига). В этой своей ипостаси Ставрогин — князь и ясный сокол из вещего бреда Хромоножки. В измене же ей, своей тайной жене, в отступничестве от нее — его измена своему предназначению, своей призванности, отказ от так и не со­стоявшегося «подвига».[80] В этой ипостаси он — «сыч и купчишка», которо­му героиня кричит вслед: «Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма».

Кстати, именно в мифопоэтической плоскости открываются уже отмечен­ные выше параллели «Бесов» с трагедией Гете «Фауст»: «Хромоножка, — указывает Вяч. Иванов, — заняла место Гретхен, которая, по разоблачениям второй части трагедии, тожественна, как образ Вечной Женственности, и с Еленою, и с Матерью-Землей», а «Николай Ставрогин — отрицательный русский Фауст, — отрицательный потому, что в нем угасла любовь и с нею угасло то неустанное, эротическое в платоновом смысле, стремление, которое спасает Фауста.»[81].