Бесы

В таких же тупиках оказывается Ставрогин и в чувственной сфере. До по­следнего момента он еще питал иллюзорную, слабую надежду на возможность обновления и воскресения в любви к Лизе. «.Я имел надежду. давно уже. последнюю. — говорит он ей наутро после проведенной вместе ночи. — Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил.» (с. 602). Но подняться выше стра­сти, причем, возможно, болезненной[58], герой оказывается не в состоянии. Да и какое может быть «воскресение», надежда на которое оплачена преступле­нием?! «Знаешь ли ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатил», — угрюмо говорит он во время объяснения с Лизой, зная, что этой ночью должна была быть убита его жена, Марья Тимофеевна. «Своею или чужой?» (с. 598) — переспрашивает ничего не ведающая героиня. В принци­пиальном плане любой ответ на этот вопрос катастрофичен.

Здесь уместно будет также отметить, что и сама Лиза не свободна от обще­го в романе беснования. «Я вам должна признаться, — говорит она Ставро- гину, — у меня <.> с самой Швейцарии укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое и. и в то же время такое, что ставит вас в ужасно смешном виде.» И еще: «Мне всегда казалось, что вы заведе­те меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь» (с. 602). Значит, не только после совместной ночи, но изначально Лиза если и не отдавала себе отчета, то предчувствовала «инфер- нальность» личности Ставрогина и характера его отношения к ней. И тем не менее ее неодолимо, гипнотически влечет к такому герою.

«Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать — вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии, какова я собою» (с. 598), — говорит она Ставрогину. И вот такую барышню с первой же встре­чи увлек «ставрогинский вихрь», сорвал со всех якорей, привел к осознан­ному саморазрушению, падению и гибели[59]. Это, возможно, одно из наибо­лее ярких свидетельств того, насколько зыбким, лишившимся твердых опор предстает в романе Достоевского общее состояние русской жизни, какой под истончившейся оболочкой внешних этикетных форм «хаос шевелится».

Архитектоника «Бесов» весьма сложно организована, сочетая в художе­ственном единстве романа реально-исторический, мифопоэтический, мета­физический планы. Соотношение этих планов подвижно и принимает раз­личные композиционные формы. Большей частью эмпирическая реальность, воплощенная в скандальной губернской хронике, плотно заполняет собою весь первый план повествования, однако нередко она утончается, позволяя различить в своей глубине иные, символические смыслы, иногда же, касаясь «последних метафизических тайн», Достоевский-художник прямо «говорит языком мифа»[60]. Особенно чуткими к этой мифопоэтической составляющей романа были представители религиозно-философской критики начала XX в., акцентировавшие ее значимость в произведении Достоевского характеристи­кой «Бесов» как «символической трагедии»[61].

Взаимоотношение реального и мифопоэтического планов романа весьма выразительно выступает в сюжетной линии Ставрогина и Марьи Тимофеев­ны Лебядкиной, Хромоножки. Хромоножка — одно из наиболее поэтичных и художественно совершенных созданий Достоевского. Образ этой юроди­вой дурочки, тайной жены Ставрогина, физически ущербной и наделенной вещим ясновидением, предстающий в романе в ореоле фольклорных ассоциа­ций, наиболее обнаженно наделен у Достоевского символическим звучанием.

В плане реально-эмпирическом романная интрига отношений Ставроги­на и Хромоножки имеет достаточно несложный характер. Четыре с полови­ной года назад, выйдя в отставку, Николай Всеволодович в Петербурге пор­вал с высшим светом и жил где-то в трущобах, заведя сношения «с каким-то отребьем петербургского населения». В это время Ставрогин тайно, но офи­циально, венчавшись, неожиданно вступил в брак с полупомешанной калекой

Марьей Тимофеевной Лебядкиной, прислуживавшей в углах, где он квартиро­вал. Свидетелями на их свадьбе были Кириллов и Петр Верховенский. Позд­нее в разговоре с капитаном Лебядкиным Ставрогин так представил мотивы своего поступка: «Женился же я тогда на вашей сестре <...> после пьяного обеда, из-за пари на вино.» (с. 342).