Бесы

Шатов и Кириллов, оба, — ученики Ставрогина. Часто в исследователь­ской литературе его роль в их судьбе рассматривается как роль «духовного провокатора», который в одно и то же время (в их общей предыстории это происходит где-то за два года до начала сюжетного действия «Бесов») демо­нически насаждает в их умах и душах диаметрально противоположные экзи­стенциальные идеи и жизненные устремления. Так, кстати, понимает дело и Шатов, бросающий Ставрогину упрек: «.в то же самое время, когда вы наса­ждали в моем сердце Бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Ки­риллова, ядом. Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до ис­ступления.» (с. 318).

Однако в действительности суть ситуации здесь не в демонизме, не в дья­вольской игре Ставрогина с душами своих адептов, а в уже названной трагиче­ской расколотости самого главного героя «Бесов». «.Убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас» (Там же), — прямо заявляет он Ша- тову в этом эпизоде. И Ставрогин совершенно искренен в своем признании.

Мучительно раздваиваясь, разрываясь между верой и неверием, Ставро- гин не способен обрести твердую, незыблемую почву под ногами ни на одном из этих полюсов. Он вполне мог бы повторить откровенное признание автора «Бесов», некогда писавшего в знаменитом письме Н. Д. Фонвизиной: «Ка­ких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» (Т. 28, кн. 1. С. 176)[52]. И далеко не случайно Шатов напоминает Ставрогину его слова, ко­торые представляют собой почти буквальную цитату из этого же, только что процитированного письма Достоевского: «.не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?» (с. 319)[53].

Это исключительно важное свидетельство для понимания подлинной тра­гедии Ставрогина. Его, безусловно, как и автора романа, неодолимо влечет к себе красота «сияющей личности Христа» (Т. 21. С. 10). Но в нем разру­шена вера в этот божественный образ. Однако Ставрогин «жаждет верить» и предпринимает попытки «силой воротить свою потерянную веру»[54]. Пропо­ведь его, так увлекшая Шатова, определившая духовный переворот в мировоз­зрении этого героя, была одной из таких попыток. И «хлопотал» главный ге­рой «Бесов» при этом не столько о Шатове, сколько о том, чтобы преодолеть, победить гнездившиеся в его собственной душе «доводы противные» вере[55]. Страстная «жажда верить» сделала его проповедь вдохновенной, и слушав­ший ее ученик, сам переживавший мертвящий холод неверия, называет себя «воскресшим из мертвых» (с. 317). Парадокс, однако, заключается в том, что пламенная речь Ставрогина, судя по которой Шатов заключил, что призвание его учителя — это апостольский подвиг, была речью тайного атеиста, который, воскресив ученика (или обнадежив его иллюзией воскресения), одновременно потерпел фиаско в личном плане — остался при своих «доводах противных».

Проповедь Кириллову, о которой читатель, к сожалению, может судить только косвенно, очевидно, была другой попыткой в том же роде. Но — при­званной разрешить противоречие между верой и неверием Ставрогина в принципиально иной плоскости. Общая точка в столь противоположных, ка­залось бы, всецело расходящихся религиозно-философских концепциях Ша­това и Кириллова — это убеждение в невозможности человеческого сущест­вования без Бога, в чем, несомненно, сказался трагический опыт их учителя. Но, в отличие от шатовского богоискательства, на путях которого тот прихо­дит к идее обоготворения совокупной народной личности — «народа-бого­носца», Кириллов исходит из последовательно атеистической предпосылки. Однако его позиция должна быть квалифицирована как трагический атеизм.

Определяющим в исходной позиции Кириллова является противоречие двух непримиримых убеждений. «Бог необходим, а потому должен быть, — утверждает герой. — <.> Но я знаю, что его нет и не может быть». И резю­мирует: «.человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых» (с. 682). Трагически переживая тот факт, что «местоположение Бога оказалось пустым»[56], Кириллов утверждается в мысли, что в обезбоженном мире чело­век обязан стать Богом («вакантное место занять»). Как? Победить «боль страха смерти», связывающую и подчиняющую себе волю человека. «Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет» (с. 186-187), — учит он. Достижение абсолют­ной свободы и осуществление полной воли человека — вот путь от человека к Богу, утверждение в бытии человекобога, чей главный атрибут, по Кирилло­ву, — «своеволие». Чтобы стать Богом, человек обязан «заявить своеволие». Но «высший пункт» своеволия, убежден Кириллов, — «это убить себя само­му» (с. 683-684). Поэтому завершающий вывод из его идеи человекобожест- ва — необходимость самоубийства.