Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Но в те времена я была моложе и глупее, и меня убивало состояние турецкого романа. Главная проблема турецкого романа – что его никто не читает, даже сами турки. Бывая в Турции, я часто это замечала. Большинство людей вообще не интересуются романами. Им нравятся занятные рассказы, забавные сказки, серьезные сказки, эссе, письма, короткие стихи, длинные поэмы, газеты, кроссворды – то есть практически любой напечатанный текст им нравится больше, чем роман. Даже в 1997 году… да, в это время уже существовал Орхан Памук, и он уже писал свои романы – и его разочарование чувствовалось. Тем летом я купила «Черную книгу». В ней говорилось о человеке, который потерял женщину по имени Мечта. Он ходил по стамбульским улицам и звал: «Мечта! Мечта!» Помню, как читала эту книгу в турецком автобусе и чувствовала глубокую, натуральную скуку. Остаток пути я провела, глядя в окно. Меня интересовали названия городков. На въезде в один из них стоял знак «Шерефикочисар», что буквально переводится «Крепость Достопочтенного Барана».

Чтобы воздать должное «местному колориту» менее энергозатратным способом, я стала читать пушкинский турецкий травелог «Путешествие в Арзрум». Меня он увлек куда сильнее «Черной книги». Захватывающим казалось уже само допущение, что в Турции когда-то ступала нога Пушкина. То же самое ощутил бы англичанин, узнай он, что в Англию заходил Иисус Христос, – Уильям Блейк, например: «На этот горный склон крутой ступала ль ангела нога?»[10] Кстати, одни из самых известных стихов Пушкина посвящены ногам: «Ах, ножки, ножки! где вы ныне?.. Взлелеяны в восточной неге, на северном печальном снеге вы не оставили следов». Пушкин, разумеется, имеет в виду не свои ноги. Хотя я когда-то в музее видела пару пушкинских туфель – очень маленького размера.

Лето пролетало, а я все ездила ночными автобусами от одного неведомого города к другому, посещая пещеры, где христиане скрывались от римлян, и греческие амфитеатры, превращенные сельджуками в караван-сараи; то задремывая, то пробуждаясь, я высматривала из автобусных окон пушкинские следы. Они могли быть где угодно! На самом деле карикатурная вездесущность Пушкина – один из замечательных моментов русской культуры. Даниил Хармс написал об этом миниатюрную пьесу под названием «Пушкин и Гоголь», в которой Пушкин и Гоголь постоянно спотыкаются друг об друга:

«ГОГОЛЬ (поднимаясь): Это издевательство сплошное! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает.) Опять об Пушкина!»

Так оно и есть: Пушкин – везде. До сих пор слово «Пушкин» употребляется в смысле «чей-то дядя» – например, в выражениях типа «Кто будет платить по счету? Пушкин?»

Моя любимая часть в «Путешествии в Арзрум» – это где Пушкин и сам постоянно натыкается на одного дворянина по имени… граф Пушкин. Пушкин и граф Пушкин решают ехать вместе, но потом из-за разногласий расстаются. Пушкин не желает следовать планам графа Пушкина, который собирался пересечь заснеженный перевал в бричке, запряженной восемнадцатью чахлыми осетинскими волами. Их пути расходятся… но они вновь встречаются в Тифлисе. Им никуда друг от друга не деться. В Турции я вспоминала о графе Пушкине всякий раз, как на моем пути попадалась другая Элиф, – выросши в Штатах, я к такому не привыкла. Я заходила в каждый магазин «Одежда Элиф». В каждой лавке «Бакалея Элиф» я покупала хоть что-нибудь. Однажды я дала немного денег одной цыганке, которая предложила погадать и спросила, как меня зовут. «У меня дочь – тоже Элиф!» – воскликнула она. «Правда?» – я вздрогнула, представив, что девочка рядом с ней, тощий ребенок пяти или шести лет, – та самая дочь. Цыганка посмотрела на ладонь и сказала, чтобы я опасалась женщины по имени Мария.

Чем дальше я читала пушкинское «Путешествие», тем больше находила параллелей с собственным опытом. Пушкин скрывался от тайной полиции, а я – от тети Арзу. Пушкина принимали за француза и дервиша, а меня – за испанку и паломницу. Пушкин случайно находит запачканный экземпляр своей ранней поэмы «Кавказский пленник» – текст, который он должен будет отредактировать в соответствии с новыми восточными впечатлениями, – а я постоянно натыкалась в чайных и в садах на предыдущие издания путеводителя «Летc гоу». И наконец, Пушкин, русский по происхождению, был вынужден балансировать между «Востоком» и англо-французской традицией травелога, и я – точно так же, только между Турцией и раздражающим современным дискурсом «эконом-путешествия» в поисках идиллии, где за три доллара Мустафа накормит тебя домашней едой и расскажет о своей коллекции волос. Хуже всего в этом дискурсе – его лицемерная левацкая риторика, будто отказ от сетевого мотеля в пользу пансиона с холодной водой и толпой полуночников – это форма социального протеста.