Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Навои провел в Самарканде четыре года: этот город настолько напоен поэзией, что даже медицинские трактаты здесь слагались стихами. Вся эта поэзия создавалась на персидском, пока Навои не превратил староузбекский диалект в литературный язык. В своем трактате «Мунакамат аль-лугатаин», или «Суждение о двух языках» (1499) Навои математически доказал превосходство над персидским староузбекского – языка, в котором имелись специальные слова для обозначения семидесяти видов уток. А в персидском была только «утка». Убогим персидским писателям не хватало слов, чтобы отличить колючку от шипа, старшую сестру от младшей, кабана от кабанихи и кабаненка, охоту на зверей от охоты на птиц, родинку на женском лице от родинок на других местах, оленя от антилопы или чтобы описать разницу между тем, когда ты надеваешь красивый наряд и когда надеваешь подлинно красивый наряд, когда благородным жестом выпиваешь залпом всю чашу и когда пьешь медленно, смакуя каждую каплю.

– В персидском, – рассказывала мне Мунаввар, – для обозначения плача имелось только одно слово, тогда как в староузбекском их сотня. Когда хочешь заплакать, но не можешь; когда что-то заставляет тебя плакать; когда ты громко рыдаешь навзрыд, подобно грому среди туч; когда плачешь со всхлипами; когда рыдаешь про себя или втайне; когда безудержно и высоким голосом ревешь; когда плачешь и икаешь; когда плачешь, произнося звуки «ай, ай», – для каждой из этих ситуаций в староузбекском было свое слово. Еще в нем присутствовали глаголы, означающие «быть неспособным заснуть», «разговаривать во время кормления животных», «проявлять двуличие», «умоляюще вглядываться в лицо любимого», «разгонять толпу».

Это напоминало рассказы Борхеса, с той разницей, что они у него всегда короткие, а жизнь в Самарканде невразумительно тянется и тянется. У Борхеса разные конкретные языки раскрывают – всего на нескольких страницах – ту или иную философскую сущность: в языках северного полушария Тлёна нет существительных, и тут же выясняется, что в этом состоит один из крайних случаев берклианского идеализма, где мир воспринимается как череда меняющихся форм; в «китайской энциклопедии» «животное, нарисованное тончайшей кистью из верблюжьей шерсти» и «животное, разбившее цветочную вазу» – это два отдельных специальных понятия, утрированная иллюстрация к невозможности создать объективную классификацию знания.

Напротив, что бы вы ни узнали об узбеках, изучая их язык, это будет чем-то пространным и трудноопределяемым. Если вам рассказали о существовании сотни староузбекских слов для разных видов плача, что это дает вашему знанию об Узбекистане? Я стала подозревать, что ничего хорошего для моих летних каникул все это не сулит.

Первыми текстами, сочиненными на этом тюркском диалекте, по словам Мунаввар, были басни и дидактические максимы. Из басен мне особенно запомнилась история про оленя и хаммам. Однажды, говорится в ней, олень отправился в хаммам. После бани он ощутил себя столь чистым и довольным, что решил немного вздремнуть, найдя под деревьями прохладное, но грязное местечко. Проснувшись, он пошел навестить друзей, не осознавая, что весь вымазан грязью. «Откуда ты идешь?» – спросили друзья. «Из хаммама», – ответил олень.

– Можешь сказать, какая у этой истории мораль? – спросила Мунаввар.

Я немного подумала.

– По внешнему виду нельзя судить о том, откуда кто идет?

Мунаввар печально улыбнулась и покачала головой.

– Нет, кызым, мораль – не будь как тот олень!

Самым великим староузбекским писателем-дидактиком был поэт двенадцатого века Адиб Ахмад Югнаки. Слепой от рождения, Югнаки то и дело демонстрировал свое исключительное поэтическое зрение: однажды, например, он из вареной фасолины вылепил барана, животное, которого никогда не видел. «Барана», – повторила Мунаввар и нарисовала у меня в книжке фасолину, а рядом – барана. Баран вышел кротким и квелым, с огромными завитыми рогами. Кто же был подлинный гений – Югнаки или тот безымянный, который, увидев раздавленную слепым поэтом фасолину, назвал ее бараном?

Мунаввар рассказала – и я записала в блокнот, – что до нас дошли пять списков шедевра Югнаки «Подарок истин». Их обнаружил турецкий ученый по имени Наджиб Осим. Для меня «Осим» звучало как-то не по-турецки, поскольку нарушен сингармонизм, но позднее я выяснила, что туркам он известен как Неджип Асим Ясыксыз (Беспощадный), Югнаки – как Эдип Ахмет Юкнеки, а его книга у них называется не «Хибат аль-Хакаик», a «Atabetü'l Hakayik» («Атабетюль Хакайик»). Турки считают, что язык этой книги – не староузбекский, а хаканский турецкий, или «царский уйгурский». Несмотря на эти разногласия, я почувствовала облегчение, узнав, что «Югнаки» более-менее соотносится с консенсусным взглядом на действительность.