Бетховен. Биографический этюд

Впрочем, относительно этого странного, почти экстравагантного текста в квартете существуют также другие объяснения; приписывают эти восклицания, например, одному из обычных споров с кухаркой, быть может, забывшей взять телятины или цыпленка на рынке; если же вспомнить, что на автографе эти три такта помечены 30-м числом октября 1826 года, когда композитор гостил в имении брата, в Гнейксендорфе, то можно приписать происхождение причуды этой иному эпизоду из жизни автора.

Издатель Шлезингер хотел уверить Б. Маркса, что Бетховен в письме к нему сам объяснил значение этого текста следующими строками: «Как я несчастен! Я принужден был написать этот квартет, хотя мечтал об ином, более значительном произведении; мне нужно было его окончить, потому что я обещал его вам; мне необходимо было послать его вам, потому что я нуждаюсь в деньгах! К тому же пришлось самому расписывать партии… Итак, быть по сему (es muss sein)!..» Тем не менее пытливые исследователи жизни гениального композитора нашли достаточное основание считать голословное сообщение Шлезингера апокрифическим. Более остроумно объяснение трех фраз этого вопроса и двух ответов (allegro), сделанное Хельмом; последний полагает, что написав 3-ю часть, пропев свою лебединую песнь, исстрадавшийся и утомленный композитор задумался над важным вопросом: следует ли ему писать далее? Надо ли приняться за финальное allegro, после того как он произнес свое заключительное слово? Художник победил человека, потребность снабдить свое творение обычным финалом заставила приступить к этой работе, но вместе с тем потребность высказаться перед потомством, указать на свое колебание вызвала заголовок: – «Der schwer gefasste Entschluss» и девять нот на слова Es muss sein? – Es muss sein!»

В 1870 году, в день сотой годовщины рождения Бетховена, Рихард Вагнер произнес речь, темой которой был квартет ор. 131, как бы характеризующий те настроения автора, которые он переживал в течение дня.

«Вступительное длинное adagio, – говорил Вагнер, – самое грустное из всего того, что когда-либо было выражено звуками, я сравнил бы его с утренним пробуждением в такой день, в течение которого все желания, намерения остаются не осуществленными. И в то же время это – молитва, призывание Бога и утверждение себя в вере в его бесконечную благость. Взор, обращенный внутрь, в себя, улавливает ему одному доступное утешение (Allegro в 6/8) – возможность проявить творческую силу, самая сокровенная мечта всплывает в воспоминании. Теперь (переходное короткое Allegro moderato) маэстро, сознавший силу своего искусства, принимается за свою волшебную работу. Вновь воскресшею силою своих чар (Andante, 2/4) он вызывает прелестный образ и наслаждается его лицезрением в бесконечной и разнообразной игре (вариации) световых лучей, щедро рассыпаемых им. Взор проясняется, и полный счастья обращается к внешнему миру (Presto, 2/2), последний расстилается перед ним, как в Pastoralsymphonie, его внутреннее счастье отражается на всем. Он улавливает звуки, присущие каждому из видений, которые длинной вереницей проносятся перед ним то легкой, то более тяжелой поступью, в мерном движении танца. Он смотрит на жизнь (короткое adagio 3/4) и раздумывает, как бы ему самому привести в движение весь этот мир: он погружается в думы, как бы в глубокий душевный сон. Но – еще один взгляд и – он понял мир: он просыпается, ударяет по струнам и играет танец, не слыханный до сих пор в мире (Allegro finale). Это танец вселенной: дикая страсть, предсмертный стон, восторги любви, высшее блаженство, безысходное горе, бешенство, сладострастие, страдания, все это вертится, кружится среди молний, среди раскатов грома. И над всем этим простерта рука исполина-музыканта, которому все подвластно, все повинуется. Гордый и уверенный в себе, он вихрем уносится к потоку, потоком к пропасти, он смеется про себя, так как все, вызванное действием его чар, было для него не более, как игрой… Наступает ночь, день его окончен».

В ор. 132 третья часть написана весной 1825 года, когда автор почувствовал некоторое облегчение от физических страданий и задумал «благодарственной песней воспеть божество за исцеление»; ее первая тема в лидийском ладе (с повышенной 4-й ступенью); в общем, это произведение наименее доступное большой публике, и красоты его могут произвести впечатление лишь на подготовленного слушателя, достаточно освоившегося с камерной музыкой вообще и с его партитурой в частности. Как бы контрастом ему служит квартет ор. 135; слушая это замечательное произведение, можно предположить, что оно написано гениальным композитором в полном расцвете сил, окруженным всеми благами земной жизни, вызывающими то радостное, то шутливое, но всегда доброе настроение. Небольшие фразы 1-й части, с первого вида запутанные, непонятные, при талантливом исполнении представляются чудно сплетенными узорами светлого, жизнерадостного настроения. И это писал безнадежно больной, глухой старик, среди бедности и равнодушия современников!