Без любви, или Лифт в Преисподнюю

– Ты задумал… принять приглашение, да? – наконец прервал старик затянувшееся молчание.

– Софья Андревна – женщина ангельского образа…

– Забудь!

– Что забыть?

– Забудь даже думать!

– Вы меня пугаете, дядя.

– Я с Софьей Андревной связан тесно – пожизненным договором, и каждый своё слово блюдёт пуще, нежели генералиссимус собственный мундир. Как видишь, жив и даже преуспеваю, а иные – сам знаешь, на какой свалке жизни нашли себе приют. На кладбище.

– Дядя, я не понимаю.

– Каждый человек ведёт свою собственную игру, но с Софьей Андревной я бы тебе играть не советовал. По трём приоткрывшимся случайному взгляду картам разгадывать пасьянсы, которые она раскладывает… нет, не нам, топтателям землицы родимой. Оставь надежды всяк глядящий в её зелёные глаза.

– Скажите мне, дядя, прямо, к чему вы клоните?

– В душеприказчики я не нанимался, ни в духовники… Я больше делами земными интересуюсь. И тебе того советую. Поэтому очень долго живу, так долго, что уже боюсь и задаться вопросом, а где же заблудила моя безносая карга с клюкой? Во всяком случае, Софья Андревна всегда уверяла, что если горбатая стучит в дверь, то эту дверь не следует открывать. Постучит, да так ни с чем и уберётся восвояси. И чем дольше живу, чем дольше знаюсь с Софьей Андревной, тем больше веры её словам… Я-то договор скрепил, но вглядывался ли тогда, с кем подписывал да каковы его условия? Не напрасно сказывают сведущие люди, будто в каждой женщине свой бес сидит, а в каждом человеке – свой бог.

– Да полноте!

– То-то и оно! Зачем просить у бога того, чего можно спросить с завхоза?!

Генерал невольно усмехнулся.

– Не твоя вина – беда, что ты даже вообразить не можешь, как это выпасть из своего времени и остаться один на один с самим собой пред ликом вечности.

Аркадий Наумыч хотел было сказать, но промолчал, чтобы не перечить.

– Ты думаешь, я смерти боюсь? – внушал Яков Филиппович. – Пуще смерти человек должен бояться, что смерть вовсе никогда не пожалует. Ибо смерть, чтоб ты знал, дарована человеку в награду за жизнь.

– Дядя, вы мне пеняете с укором во взгляде и горечью в словах, а делитесь со мной собственными печалями, которые я готов, разумеется, разделить… Но я отказываюсь понимать, при чём тут я. В чём прегрешения мои, на которые вы намекаете!

Во взгляде племянника читалась некоторая недосказанность – как фигура умолчания: толкуете, дескать, о горькой судьбе собаки, что средь собачьей шумной свадьбы тоскует по цепи, с которой по недоразумению как-то с дуру сорвалась и вкусила жизни вольной и голодной…

– Ты же пойми, Аркаша, не только дела и деяния – слова наши с неопределённого времени начинают учреждать иную реальность. Именно поэтому в мои времена, случалось, людей даже казнили за бездумно оброненное словечко.

– Но в чём моя вина?

Вперившись в непроглядную черноту холодного стекла, Яков Филиппович так и застыл, и только кресло-качалка поскрипывала, раскачиваясь в тишине – туда, сюда. Скрип-скрип-скрип-скрип… Глаза застекленели и, подобно холодному окну в ночи, отражали всякий свет, не позволяя ни лучику просочиться в себя и рассеять сгустившийся там сумрак недобрых предчувствий. Свой взгляд Яков Филиппович будто вовнутрь обращал.

И вдруг голос зазвучал особенно проникновенно, как будто бы говорящий вкладывает в слова всю силу убеждения, на которую способен не разум, а душа, – как будто бы из неведомых глубин извлекал свои слова:

– Я не вечен, даже не бессмертен… Я – неумираемый! Когда проповедуют бессмертие души – сами мечтают о бессмертии тела. Ибо тот, кто овладеет таинством жизни, тот и будет властвовать не только над жизнью, но и над смертью.

– Я всё равно не понимаю, – покачал головой Аркадий Наумыч, и его губы тронула глуповатая с виду кривизна беспечной улыбки.

Генералы не приучены держать свои души нараспашку. Казать себя глупее, нежели ты есть на самом деле, – обыкновение бывалых и умудрённых. Ума генералу на стороне было не занимать, ну разве что извилины его, весьма глубокие, были чуточку спрямлены рьяной и долгой службой на благо отечества.

– Чувствую, однако же, что не достучался до тебя. А жаль. Искус, который дарит Софья Андревна, столь велик, что не вынести обычному смертному. Но душа моя покойна: я тебя предупредил, а дальше… Думай сам. Но запомни твёрдо: что бы и как бы там ни сложилось, а я тебя, как кровиночку родимую, не сдам, чего бы это мне ни стоило…

Меж тем ночь покрыла вечер, и порывы ветра уже горстями швыряют полновесные капли в стекло. И ненастье за окном не может не удручать, случись вдруг ненароком посетила тебя унылая грусть и угрызает муками раскаяния.

Без четверти восемь вечера большая чёрная машина остановилась на той самой заветной площади, мощённой булыжником, где машинам вовсе не полагалось бы быть. Из машины вышел стройный мужчина в элегантном длинном плаще, в шляпе и с зонтом в руке. В другой руке он держал большой букет алых роз.