Без любви, или Лифт в Преисподнюю

Здание старинного особняка, добрая половина которого вросла в землю и должна была бы по обычаю называться подвалом, занимало угловую часть двух сходящихся улочек. С торца помпезное крыльцо пристроено, – новодел, с мраморными ступенями и дверями в два человеческих роста, вёл как раз на второй этаж, где некогда, видать по замыслу архитектора, было место балкону. Над самым входом, на коньке крыши, казалось слишком тесно даже для той невзрачной театральной афишки, которую сквозь моросящий пылью дождь и разглядывать-то ниже всякого достоинства. Тем более странно, что у входа снуют какие-то люди и спрашивают у прохожих, а нет ли лишнего билетика. Впрочем, пускай не большой, даже не малый театр, пускай на первый взгляд захудалый, но всё ж таки храм лицедейных искусств, а значит, здесь возможны всякие чудеса, в том числе и расширяющееся по мере действа внутреннее пространство.

Мужчина, а это и был Аркадий Наумыч собственной персоной, вошёл внутрь, подал пригласительный билет, прошёл в фойе и важно огляделся. Изнутри здание тоже мало напоминало театр – тут, скорее бы, музею или ресторану быть. В обмен на плащ и шляпу с зонтом, гардеробщик выдал программку и бинокль.

Аркадий Наумыч отказывался понимать, с чего бы это вздумалось Софье Андреевне именно здесь назначить ему свидание, тем более что никогда и слыхом-то не слыхал, чтоб в заядлых театралках кто числил её. Тем не менее, он не удивлялся выбору места и времени: надо полагать, не только промысел божий, но и причуды очаровательных созданий – неисповедимы.

Дышалось Аркадию Наумычу неровно.

Он не посмел отлучиться в буфет, чтобы опрокинуть для бодрости рюмашку коньяку под сигаретку, и остался на посту, выглядывая с высоты орлиным взором всяк входящего в чрево храма лицедейных искусств. И был едва ли не немедленно вознаграждён за терпение и стойкость прекрасным её явлением, достойным кисти художника, ежели б тому холстом служил лёд, а красками – снега. Аж дух захватило, когда взглядом издалека поймал её взгляд, – и устремился навстречу с букетом цветов. Софья Андреевна привечала его с прохладцей.

Как снежная королева – вся в белом. Бледные жемчужно-розовые губы. Сиятельные, изумрудами чистейшей воды лучатся глаза.

Несвойственная его стану и театральным обстоятельствам, робость вдруг овладела генералом, когда коснулся губами небрежно протянутой ему на одно лишь мимолётное мгновение руки – не удержать в своих ладонях, не испытать тепла от прикосновения к чудесному, волшебному, чарующему. Кольнуло – задело: как будто деловое свидание. Он ощущал натянутость и принуждённость, а мечтал о лёгкости и надеялся на флирт.

В пять минут девятого они уже располагались в отдельной ложе, и для Аркадия Наумыча этот загадочный, таинственный вечер в театре начинал наполняться волшебством. Чуть-чуть кружилась голова, когда он бросал быстрый взгляд вниз, в партер, что заполнялся публикой под характерный гул с призвуком перекатистого эха под сводами. Но страха высоты не выказывал. Он ждал, не смея заговорить первым и тем самым разрушить изрядно затянувшийся послед очарования.

– Вы знаете, Аркадий Наумыч, – отвечала, словно бы отгадав его мысли, Софья Андреевна на незаданный им вслух вопрос, – что мнение моё о вас не очень высокое. Но после случая с Казановских-младшим вы просто пали в моих глазах, так что я даже не хотела ни видеть вас, ни слышать о вас. Я даже запретила в моём присутствии упоминать ваше имя.

– Софья Андревна, голубушка, помилуйте! Да что ж такое вы говорите?!

– Не перебивайте. Исключительно благодаря тому, что вам покровительствует ваш дядя, я всё ж таки склоняюсь к тому, чтобы терпеть вас где-то по соседству.

– Ну, слава богу, слава богу! Вы меня просто к жизни вернули!

Софья Андреевна вдруг оскалилась, и зубы сверкнули будто лезвие клинка на солнце. Надо было быть столь бравым и бесстрашным, каким и чувствовал себя генерал по жизни, чтобы холодный пот не прошиб, когда кровь в жилах стынет.

– Доверия моего вы пока что не заслуживаете, и, тем не менее, я считаю, вы отнюдь не потерянный пока что для меня материал. Наверное, стоит нам сойтись поближе.

Аркадий Наумыч весь будто сжался в единый трепещущий комок, готовясь к душевному порыву, как тот нежного цветка созревший бутон, который, вмиг покрывшись росой, со всей своей пылкой страстью распускается навстречу восходящему на горизонте солнцу, – и уж так и сыплет он комплиментами до самоуничижительных определений:

– Я б своими бровями до блеска начистил мысики ваших туфелек, лишь бы только снискать ваш благосклонный взгляд…

Она приподняла кверху бровь, и он замолк мгновенно. Прозвучал первый звонок, и генерал зашептал: